Дом коммуны

Данилов тогда никак не мог понять, как это поэт Мирославский, которого он также видел не единожды, будучи по сравнению с молодым здоровым Гердом Плещеницким — кровь с молоком, вы же гляньте на него! — не богатырем вовсе, к тому же намного старше, завоевал сердце Таньки. Загадка без отгадок. Потом он понял: женщине нужен был тыл. А режиссер такого тыла ей не мог обеспечить. Все, что зарабатывалось, прогуливалось, а басни можно было слушать до поры до времени.

Когда в театре намечалась премьера, Герд Плещеницкий стремился показать свой очередной шедевр многим, приглашал на спектакль своих верных и надежных зрителей, для чего подолгу висел на телефоне и потом при встрече раздавал пригласительные открытки. После спектакля, как только опускался занавес и затихали овации, зачастую искусственные — чтобы не обидеть, а поддержать того, кто пригласил, — Герд Плещеницкий подходил к группе своих приглашенных театралов. Глаза светились у него, как у ребенка, который сорвал с новогодней елки самую красивую игрушку:

— Ну, как?

В ответ следовало:

— Здорово! Прекрасно!.. Гениально!..

Данилов мечтал, что когда-то будет премьера спектакля и по его пьесе, только не знал, как заставить кого-нибудь из режиссеров прочесть хоть одну его пьесу.

Из всех постановок Герда Плещеницкого наиболее запомнилась ему «Ладья отчаяния» по повести Владимира Короткевича, инсценировку которой тот сам и сделал. Особенно Смерть с лампой, которая ходила по залу, а потом сказала: «Под нами — Рогачев!» И бросила взгляд куда-то ввысь, под потолок. Что означало: она находится на том свете. А исполнительница главной роли Людмила Корхова-Лавринович (в то время еще не народная, конечно) напомнила всем женщинам, сидящим в зале, чтобы не жалели они, дурехи, того, что дано им для любви, услады и продолжения рода…

Обо всем этом думал Данилов, сидя у Хоменка. Герд Плещеницкий напомнил ему Володьку. И когда они выходили на улицу, Данилов еще раз посмотрел на ту комнатку, где была мастерская художника Бобровского и где сейчас ветер бешено хлестал и хлестал куском оторванных обоев по стене...

Раздел 7. Дневник Павловского

Ну, и кто б мог предвидеть, что этот тихий и неприметный рыжий деревенский ученик местной десятилетки станет таким известным в городе человеком!.. И совсем не потому, что получит профессию инженера-строителя и построит нечто такое, от чего все ахнут, а совсем по другой причине — станет настоящим, истинным следопытом. С ним посчитают за честь советоваться даже специалисты, а он, не имея никаких ученых званий, будет лучше других рассказывать про Кирилла Туровского. Это он смело заявит:

— Под нами еще один город...

Неужели? Проверить тяжело, поверить — можно, и особенно ему, Александру Павловскому. Все чаще и чаще начали видеть его в Славянской библиотеке, которая совсем недавно начала работать в бывшем Доме политпросвещения. Появилась эта библиотека, кстати, единственная, на постсоветском пространстве, стараниями Валентина Сельцова. Здесь выписывают много периодических изданий из славянских стран, и хотя библиотека не пользуется широким спросом, одним из заядлых ее посетителей стал Павловский. Он что-то строит в городе, что — никто точно не знает. А вот о другом каким-то образом слышали: подолгу Павловский не задерживался ни на одном месте — конфликтовал с начальством. Причин для таких конфликтов могло быть несколько, и в первую очередь: приписки, подтасовки, мертвые души — классический набор... Поэтому, когда он выступал против всего этого, ему намекали поискать другое место работы. Как ни странно, находил. Потом делать это становилось все труднее и труднее, и в самый последний момент он обратился за помощью к Сельцову. Сказать, чтоб дружили, — не скажешь, но в кабинет к председателю областного Совета депутатов (в областной вертикали это был второй человек, первый — председатель облисполкома, как известно) мог зайти в любое время, когда его хозяин не был занят срочным и важным делом. Вот и тогда забежал, когда в очередной раз остался без куска хлеба. Сельцов помог ему устроиться прорабом в строительную организацию, которая приступала к реконструкции телерадиоцентра. Вскоре его там только и видели. Он, подвижный, энергичный, летал по этажам, как птица. А вернувшись домой, ужинал и садился к столу, и все, что за день видел и что наиболее его заинтересовало, помечал в общей тетради. Так получился дневник. Иной раз он и сам его с интересом перелистывал, и тогда оживали перед глазами люди, события... А совсем недавно он сделал в тетради запись о подземелье...

Павловский был благодарен Сельцову, что тот помог ему стать прорабом на реконструкции телерадиоцентра. Ему, как считал сам, весьма повезло, что получилсь все так, а не иначе. Павловский еще раз припомнил тогда свой жизненный принцип, которого придерживается последовательно и спокойно: «Что не делается, все к лучшему!» Пока этот принцип действовал безукоризненно.

...Запись первая. Для строительства нового здания телевидения подготовили стройплощадку. Снесли трухлявый дом и собрались срубить или просто выкорчевать высокий и еще крепкий дуб, который, по словам людей, как-то незаметно и быстро вытянулся прямо под телевышкой. Желающих заработать на продаже дармовой древесины долго искать не пришлось, и работники «Зеленстроя» только собрались расправиться с приговоренным к уничтожению дереву, как порвалась одна цепь в бензопиле, вторая разлетелась вчистую. Оказалось, что дерево нашпиговано железными осколками времен войны... Так, оставив неукрощенное дерево, бойцы зеленого фронта исчезли, удовлетворенные лишь тем, что нагрузили полный тракторный прицеп хворостом. «Загоним в Прудке на топливо!» — подвел итоги трудового дня бригадир.

Я подошел к дереву и посмотрел на распил ствола — ровно пятьдесят лет назад дерево имело черные годовые кольца. Три черных года были отражены в летописи жизни многострадального дерева. Три года дуб стоял, опаленный войной, и практически погиб — засох. Я заметил в стволе дерева вросшую в мезгу проволоку квадратного сечения, точно — не отечественного производства. Упругая сталь, возможно, крупповского немецкого производства. Кому понадобилось обматывать такой проволокой дерево? Зачем? И здесь я подумал: это же, наверное, была виселица? Во время оккупации. Немцы любили (вишь, какое слово использовал по отношению к дьяволам!) вешать людей на упругих стальных прутах по несколько человек сразу и получали удовольствие глядя, как горемыки, умирая, мучились. От бывших узников концлагерей я слышал про это, и еще они говорили, что агонии в таких случаях продолжались до получаса.

Назавтра строители пригнали бульдозер, начали ровнять площадку и выкорчевывать высокий пень. Позже, посетив выкопанный котлован, я заметил, что здесь работы не ведутся. Отчего, что случилась? Сторож объяснил: «Как только начали выкорчевывать экскаватором пень, ковш сразу зачерпнул столько костей, что все ужаснулись!.. Где те кости? А увезли куда-то, мне не доложили. Сказали только: стой тут и никого не подпускай. Вот и стою». Не тех ли повешенных эти кости? Я представил ту жуткую картину, и по спине пробежал озноб: страшно! Наверно, здесь, под деревом, они и копали для себя могилу. Вот, оказывается, какую тайну хранил израненный, обезображенный дуб. Почему-то сразу вспомнился Пушкин: «... У лукоморья дуб зеленый; златая цепь на дубе том; и днем и ночью кот ученый все ходит по цепи кругом».

Но это же — не сказка... Это жуткая правда войны, и у нее совсем другие летописцы, в том числе и это дерево — дуб.

Дуб стоял на взгорке между двух яров. Здание телецентра возвели после войны, срезали площадку меж тех двух яров, а сам пригорок остался нетронутым. Дуб в мирные дни ожил, зазеленел, возможно, потому, что люди, которые навечно уснули около его корней, вселили в него свои жизненные силы, и может быть, листочки, проклюнувшиеся на дереве, смотрели на белый свет глазами тех бедных людей?

На противоположном берегу оврага — там, где сейчас цирк, находилась площадка, на которой удерживались пленные советские воины. Немцы, чтобы сломить их волю, демонстрировали принародно перед пленными свою звериную сущность — вешали на дубе коммунистов и офицеров, которых, надо полагать, выдавали предатели, находившиеся среди пленных.