Страница 24 из 25
— А у нас что, сцены маленькие? — удивился директор. — Слава богу, и в Черевково ДК есть, и в Красноборске, и в Телегове нынче строят… А клубов сколько! В каждой деревне. Не то говоришь, Михаил Стелькин.
— Да вам и фамилия моя знакома?
— Кто ж тебя не знает, чертяга ты такой? Тебя на майском смотре весь район заслушался! Особенно с парфеновскими переборами… Ну и смел же ты, браток.
— Смелости у меня хватит… баяна вот нет…
— Интересно, куда же он девался?
Нахмурился Мишка, голову опустил, а что поделаешь. «Директора обманывать нельзя», — подумал он и выложил все как есть.
— Сестра не дала баяна, товарищ директор… Федулка, муж ее, вроде бы и не против, а она не дала… С таким, говорит, инструментом тебя везде примут, с ним ты, мол, и дядьку родного забудешь, и сестру единственную. И вот… без баяна еду…
Директор покачал сочувственно головой, строго посмотрел на Мишку, сел в кресло.
— Вот что, Граммофон, по такому случаю давай ближе знакомиться… Я хоть и в директорском кресле вот уже десятый год, но в народном творчестве кое-что смыслю… Зовут меня Кузьма Ильич, фамилия моя Караваев… Специальное образование получил сначала в Архангельске, потом в Москве… — Директор помолчал, нахмурился. — А работаю, как видишь, тут, на Северной Двине… Ты в столицу-то насовсем собрался или учиться только?
Стелькин растерянно пожал плечами.
— Эх, Михаил, Михаил, знал бы ты, как нужна здесь твоя музыка… Не стало у нас своих музыкантов! Одни архаровцы приезжие. А им что!.. Запад подавай, да и только. Сметану едят нашу, совхозную, а песни поют иностранные.
Стелькин вздохнул.
— Так почему же и ты закуролесил, Михаил? В чем дело?
— Не могу я иначе, Кузьма Ильич, потому как силу в голосе чую… Ну как с баяном будем? Продадите или нет? Идти надо…
Кузьма Ильич задумался. Руки его потянулись за куревом, но пачка оказалась пустой. Он высыпал из пачки оставшийся табак, положил под язык.
— Как думаешь, — строго спросил, — что кричат птицы отбившемуся от стаи птенцу?
— Не знаю, не летал с ними.
— А все-таки?
— Сердятся, наверно…
— То-то и оно… А ты, голубчик, вспять летишь, а баян просишь.
Мишка нахмурился, подхватил пожитки и направился к выходу.
— Стой! — окликнул директор. — С таким характером дальше Котласа не уедешь. Идем!
Кузьма Ильич поднялся и направился в другую комнату. Мишка за ним. Поворот ключа — и перед Граммофоном открылось помещение с музыкальными инструментами.
— Выбирай, — строго сказал директор. — Что облюбуешь — твое.
Стелькин замер, околдованный добротой директора. Как чуткий садовник дотрагивался до хрупких листьев, так дотронулся и Мишка до кнопок первой невзрачной гармошки и неторопливо растянул мехи. И запел:
— А веселей можно? — поинтересовался Кузьма Ильич.
— Можно! Отчего ж нельзя?
— Молодец! — подбадривал его директор. — Тебе учиться надо… — И руку подал на прощанье. — Ладно! Твоя гармонь, Михаил.
И вот Михаил Стелькин снова на теплоходе. Гармошка у него на коленях, как девушка любимая. И смеется, и плачет, и зевак за нос водит. Берега от черемухи белые, и ночь, как огромная синяя птица, навстречу плывет. Жить бы Мишке на этих берегах до старости.
— А «Камаринскую» можете? — интересуются пассажиры теплохода.
Мишка головой кивает, и летит ядреная плясовая над рекой, к белоснежным берегам.
— А кадриль?
И на кадриль Мишка горазд. Мехи растянет до отказа и смотрит на зеленую зыбь воды, словно видит в реке живого кого-то. Много озорства и ярости в серых его глазах. В самых мелодичных переборах Мишка блаженно закрывает глаза и тихо покачивает головой в такт музыке. Начинает петь, сначала тихо, потом громко, порывисто.
Люди не могут равнодушно слушать его голос. Какая-то неуловимая сила обвораживает их, заставляет приблизиться к гармонисту, подпеть ему, посочувствовать грустной песне.
Без особых приключений добрался Мишка до железнодорожного узла — Котласа. Взяв билет, он в этот же день сел в поезд и поехал в общем вагоне в столицу.
Много было закадычных друзей у гармониста и в Красноборске, и в Телегове, и в Котласе, но какая-то дерзкая сила тянула его дальше, мимо близких друзей, давних знакомых. «Вот здесь, в Телегове, товарищи мои живут, артельные рыбаки… — думал он, глядя на знакомую пристань. — А в Щепицине народный хор какой! Старинные двухрядки, баяны наборные. На берег бы выйти, да некогда. Торопиться надо. Друзья подождут, а времени — нет…»
Грязновато было в общем вагоне, накурено. Но Мишку это не беспокоит. Гармонь на верхней полке, туесок в ногах, а самодельный чемоданчик верную службу служит. Достает из него Граммофон тетради с песнями, читает вполголоса. Много разных песен у него в тетрадках. Там же и аккорды редкие проставлены. Листает он страницу за страницей.
Постукивают колеса поезда. Убаюкивают, однообразно покачивают. Мишка погружается в сон. И видится ему опять Пермогорье, Северная Двина, Варя. Молоденькая совсем, угловатая, быстроглазая. Ее руки, словно журавлиные крылья, выводят в густом воздухе плавные движения. Они зовут Мишку, обвораживают. И он идет навстречу к своей зазнобушке, в старом картузе, в расстегнутой рубашке брусничного цвета. В глазах у Вари радость, в душе трепет, а у Мишки в сердце боль.
Проснулся Стелькин. Открыл глаза, прислушался, посмотрел на часы — утро. «Странное дело, — подумал он, — через час поезд в Москву прибывает, а в вагоне все спят, словно не в Москву едут, а на Увал сено косить…» Вагонная тишина раздражает Стелькина.
— А ну, вставай, мужичок! Хватит киснуть… — тормошит он парня, перегородившего длинными ногами проход в вагоне. — Москва рядом… Столица!
Здоровяк от неожиданной трепки приподнялся с верхней полки, но, поняв, в чем дело, перевернулся на другой бок.
— Ежели тебе веселиться охота, — пробурчал он, — в соседний вагон иди… Там веселые едут… А мне спать не мешай. В милицию сдам.
Нахмурился Мишка, переступил с ноги на ногу, трехрядку на плечи вскинул, да и ушел в другой вагон. В соседнем вагоне уже никто не спал, и какой-то веселый дед, расплываясь в улыбке, лихо наяривал по струнам старенькой балалайки. Инструмент ходил ходуном, а весельчак притопывал ногой, то и дело поглядывая в окна вагона.
— Девоньки, Москва-то уже на носу!
— Чуем, чуем, Кирилла Михалыч! — отвечали пожилые женщины, набрасывая на головы ситцевые разноцветные платки. — Давай-ка, Кирюша, дробушку нам! Чай, гуляем сегодня.
И пошла одна из «девонек» такие кренделя выписывать, что даже Мишка залюбовался.
И ничего не оставалось ему, как снять с плеча трехрядку, сесть рядом с балалаечником и развернуть мехи.
— Дробушку нам! — кричали женщины. — Дробушку!
Заиграл Граммофон, а сам к старичку веселому с вопросом:
— Куда едете-то?
— В Москву, на выставку. А ты куда?
— Я-то… в столицу… учиться…
— Это хорошо… — Балалаечник подмигнул в такт дробушки. — Я тоже в столице учился… И тоже, как ты, инструмент за собой таскал. Слышишь… Во всех тональностях играю…
— Слышу, слышу… — ответил Мишка.
— Ты очень-то не робей. Москва робких не любит. — И весельчак вдруг посмотрел на Граммофона с отеческой добротой.