Биография

— Нельзя.

Верка распахнула глаза, но сразу сообразила, в чем причина, с участливостью в голосе спросила:

— Болять ребрышки?

— Болят.

— Давай-ка чуток понесу.

— Сам.

Несколько минут они шли молча.

— Понял теперя, милок, какая она, спекуляция? — спросила Верка. — Когда курей на станцию везу, приходится бричку нанимать. Туда сотня, сюда сотня — на руках самая малость остается.

Ветер то стихал, то налетал снова, и тогда над проплешинами взвивалась черная, густая пыль; наперегонки неслись рыхлые шары сухой травы. Верка сбросила на плечи платок, расстегнула ватник. Алексей увидел стянутые кофтенкой груди и ощутил то, что возникало постоянно — и в переполненном вагоне поезда, и во время пересадок. Еще утром об этом можно было только мечтать, а сейчас, когда впереди показался прилепившийся к шляху иссеченный овражками лесок, он остановился, опустил чемодан, молитвенно сложил руки…

Именно с этого и начались вчера воспоминания, выстроившиеся теперь в строгую последовательность.

На хутор они пришли на исходе дня. Он находился на крутом, слегка подмытом берегу вспухшей от дождей речки, стремительно несущей мутные воды в другую речку, более широкую, впадавшую в Кубань. Алексей думал, что хутор — десяток хат, чуть больше, чуть меньше, а он оказался с подмосковную деревню, в которой до войны мать каждое лето снимала комнату. За хатами виднелись сады и огороды, в палисадниках увядали цветы с раскрытыми семенными коробочками. Щелкал кнут, мычали коровы с отяжелевшим от молока выменем; овцы торопливо дощипывали жесткую траву, словно хотели насытиться впрок.

По улице бегали с хворостинками пацаны и пацанки, гнали скотину к крытым соломой дворам. Стараясь не встречаться с любопытствующими взглядами, Верка торопливо шепнула:

— Никому не сказывай про то, что мы порешили. — Остановившись около покосившейся хаты с треснувшим в одном окне стеклом — на трещине лежала, как пластырь на ране, бумажная наклейка, добавила: — Побудь тута. Зараз кину чеймодан и — к Ниловне.

Как только она скрылась в хате, к Алексею подвалил белоголовый, будто вывалянный в пуху дедок с клюкой в руке, в лихо заломленной казачьей фуражке.

— Чей будешь?

— Приезжий.

— Откель тебя бог принес?

— Издалека.

Дедок потоптался, скребанул желтыми от никотина ногтями щетину.

— Курящий?

Алексей достал пачку, в которой осталось несколько папирос.

— Благодарствую. — Дедок выудил одну, осмотрел, положил за ухо. — В хате скурю… Почем они теперя?

— Дорогие.

Дедок кивнул.

— А мы тута самосад смолим. Хотишь?

— Давайте.

Дедок вытащил кисет, дал газетный лоскуток.

— Наш самосад, конешно, похуже папиросок, но самый крепкий во всей округе.

Чувствовалось, дедку хочется посудачить, и он даже крякнул, когда появилась Верка.

— Пошли к Ниловне! — громко сказала она.

Дедок встрепенулся. Проворно работая клюкой, устремился туда, где стояли, подперев руками головы, пожилые женщины.

— Про что гутарил с ним? — обеспокоенно спросила Верка.

— Интересовался, чей я и откуда.

— Самый вредный дед, — с неприязнью сказала Верка. — В сто раз хужей наших баб.

Она определенно была взволнована, но почему, Алексей не мог понять, расспрашивать же постеснялся — на них глазели все, кому это доставляло удовольствие.

Уверенно, не постучавшись, Верка вошла в хату, и Алексей подумал, что она, должно быть, пользуется особым расположением председательши.

Впоследствии он убедился: это не совсем так. Просто нравы на хуторе были такие — люди жили открыто, не таились друг от друга. Да и как можно таиться, когда все на виду — и ворвавшееся в дома горе, и радость тех, чьи сыновья и мужья остались живы. Скоро они вернутся, скажут ласковые слова тем, кого не видели долгих четыре года, о ком тосковали — матерям с иссохшимися грудями, бойким, языкастым женам, привезут хоть какие-нибудь гостинцы босоногим пацанам и пацанкам, народят новых детей, и снова наладится жизнь, не сразу, конечно, но наладится. Так было и при царях-батюшках, и после гражданской войны, так будет и теперь. Побелеют рубцы телесных ран, уберут с полей и покосов покореженные пушки, подрежет лемех плуга маслянистый чернозем, кубанская степь снова станет бескрайним пшеничным морем, и только в душах надолго-надолго, может до самой смерти, останется боль — память о тех, кто убит, повешен, сожжен.

В хате было пусто. Верка окликнула Ниловну, подождала и повела Алексея на баз — крытый потемневшей соломой скотный двор, расположенный на некотором отдалении от жилья: около него, под навесом, лежал сложенный штабелем кизяк.

Председательша — грузная, в косынке, в кирзовых сапогах — сидела на низенькой скамеечке и, оттягивая набухшие сосцы, сердито говорила пегой кормилице:

— Да стой же, неладная, спокойно! Как отдашь молочко, легче станет.

— Здравствуй, — сказала Верка.

— Взаимно, — откликнулась Ниловна. — Как съездила?

— Грех жалиться.

— А мне нагоняй был.

— За то, что отпустила?

Председательша кивнула.

— В хату ступайте — я мигом.

Она пришла минут через десять, устало опустилась на стул. Волосы у нее были русые, лицо круглое, доброе.

— По делу ко мне или просто так?

— Завербовала! — с гордостью объявила Верка, кивнув на Алексея, — Порешил в нашем колхозе работать.

Председательша перевела на него взгляд. Смотрела долго, внимательно. Алексей понял: Ниловна хочет составить о нем собственное мнение, потом уж начинать разговор.

— Откуда прибыл, молодой человек? — Она назвала Алексея на «ты», и это понравилось ему.

— Москвич.

Председательша не оживилась, как оживлялись все, когда узнавали, что Алексей москвич.

— До войны была там три дня — с делегацией ездила. На Сельскохозяйственную выставку нас водили и в Большой театр. На выставке мне понравилось, а в театре — нет. Поют, а про что — не понять. И пляшут не так, как у нас. Задерет ногу и стоит, тощая — смотреть не на что. А он, обтянутый, вся срамота на виду, раскинет руки и ходит, ходит вокруг нее. — Ниловна помолчала. — Представлять надо так, чтоб всем понятно было! Когда на хуторе праздник, наши любо-дорого поют: или слезы на глазах, или радость в груди. А пляшут — любой танцорке поучиться не грех.

Доронин любил балет, оперу, до войны часто ходил в Большой театр. Однако возражать не стал: у Ниловны были свои соображения, свой вкус.

Узнав, что Алексей грамотный, Ниловна обрадовалась, словоохотливо объяснила, что кончила всего четыре класса и грамотней счетовода, горького пьяницы, на хуторе никого нет.

— Самое трудное для меня, — призналась она, — отчеты в район составлять. Подписи поставить сумею и печать красиво приложу, а сочинить — маета.

— Плевое дело, — сказал Алексей.

— Вот и ладно! Трудоднями не обижу.

— От твоих трудодней ноги протянешь, — вставила Верка.

Председательша приложила к щеке палец, задумалась.

— Может, его в богатую семью на фатеру определить?

— Таких семей на хуторе мало.

— Мало, но все же есть. — Ниловна помолчала. — Надо его к Матихиным отвесть.

В Веркиных глазах появилось беспокойство.

— Там же Танька…

— Правильно! Она девушка красивая, работящая. Может, слюбятся.

— Нет! — решительно сказала Верка и, назвав Алексея в третьем лице, добавила: — Им у Матихиных не пондравится.

Ниловна устремила на нее подозрительный взгляд.

— Ты-то чего кипятишься? К тебе дорожка уже протоптана. Пока на Кавказе была, он опять приезжал.

Алексей почувствовал, как напряглась Верка.

— Знаю. Только вошла в хату — братан налетел: выходь замуж, и все. Ему-то это с руки: самогон бесплатный и скольки хошь.

Алексей догадался: сейчас окончательно выяснится, почему была взволнована Верка.

— Женишок у нее есть, — объяснила Ниловна. — В райцентре живет, уже полгода сватает, а она кочевряжится.