Страница 66 из 113
— Во, жить хочет, падла! — басок был доволен. — На коленях попроси, может, отпущу…
«Да что ж я лежу! Боюсь шевельнуться?! Все равно вытащат, а потом…» — Серега осторожно повернулся, зашуршал.
— Тот тоже живой! — испуганно вскрикнул «салага».
Серега уже мог видеть, насколько позволял проем двери, что Владик с окровавленным, изрезанным стеклами лицом стоит на коленях перед рослым парнишкой в кожанке и мотоциклетном шлеме. У этого в руках был обрез из охотничьей двустволки-вертикалки.
— Тащите его сюда! — приказал он своим дружкам…
Последний раз Серега стрелял из ТТ в армии. Ходил на стрельбище рисовать плакаты в тире. У офицеров уже тогда были «Макаровы», но кое-кто еще ходил с ТТ. Начальник стрельбища дал Сереге высадить две обоймы в грудную мишень с кругами и только посмеялся: пробоин было маловато… Но тогда мишень была в двадцати пяти метрах, а теперь всего на расстоянии вытянутой руки. Две головы, одна в шлеме, дур гая — без, появились в проеме двери, и две пары рук ухватили Серегу за ноги. Он не думал ни секунды, лишь боялся, что подведет старое оружие.
Tax! Tax! Вспышки словно ослепили тех двоих, на доли секунды осветив мертвенно-красным светом их еще живые полудетские русские лица… Их отшвырнуло от кабины. Тут же дважды грохнули из обреза… Дико закричал Владик, вторая пуля рванула обшивку «Москвича», но Сереге не досталась. Послышался звонкий одинокий топот ног. Серега выпрыгнул из кабины и увидел в отсвете фар самосвала фигуру в кожаной куртке. Пустой обрез валялся в стороне.
Не отдавая отчета себе в том, что делает, Серега встал на колено и, держа ТТ двумя руками, так, как это делают в штатовских видеофильмах, три раза выстрелил вслед тому, кто сейчас хотел одного: живым добежать до мотоцикла.
И попал.
После третьего выстрела бежавший подломился и ничком упал на асфальт, жестко ударившись шлемом. Упал и не двигался, не ворочался, не стонал. Урчал мотор само свала, стоявшего на ручнике, на смятом капоте «Москвича» поблескивали пистолеты, взятые у водителя и Юры. «Почему они их не взяли? Почему те, кто полезли в кабину, не выстрелили?» — эта мысль пронеслась у Сереги в голове, когда он подошел к «Макаровым» и как-то машинально положил их в карманы плаща. Прислушался. Никаких звуков, кроме хриплого гула в недрах «ЗИЛа», грязного, воняющего навозом, должно быть, угнанного из колхоза «Коровино». Мотор надоел, Серега открыл дверцу и выдернул ключ. Стало тихо-тихо…
— Есть кто живой? — крикнул он во весь голос. — Есть?!
Сжатая между двух стен леса дорога не ответила. Обошел лежащих. Юре и водителю били в голову жаканами… Немудрено, что Хмырь блеванул. Серега и сам с трудом подавил рвоту. А вот и сам Хмырь… Серега попал ему в лоб. На лбу только точка, а сзади… Рядом с ним — Валька Горбунов! Куда же вы совались, сопляки несчастные! «Господи, неужто и этого — наповал?» Серега мог бы не нагибаться, только посмотреть в испуганно открытые, но уже неживые голубые глаза. Послушал сердце — тихо. В нем пуля, оттого и не стучит. Его пуля, Серегина, та, что берегла мать для кого-то. И послана она из того оружия, которым в сорок победном году наградили молоденькую женщину-снайпера «за 30-ш фрица». Но выть-то будут наши, советские, — российские бабы, Серегины одноклассницы, Танька Горбунова и Верка Епишкина. У них других сыновей нет…
Владик нежив тоже… Вцепился он судорожным движением в свой дипломат с семью тысячами. Тот «басок» убил его с испугу, когда Серега внезапно выстрелил в Хмыря и Вальку. И последняя пуля, которая могла достаться Сереге, пошла мимо тоже с перепугу. Ему было тоже очень страшно, этому третьему, застывшему поодаль у мотоцикла, где тускло светит, выжигая аккумулятор, непогашенная фара. И с перепугу побежал он к мотоциклу, а не к «ЗИЛу». Ведь до грузовика было ближе, и спрятаться за него можно…
«Чего же он трусил? Ведь уже убил двоих…» — на секунду задумался Панаев. Но тут пришло как-то само собой мрачное, но простое объяснение. Когда «басок» стрелял в водителя и Юру, те были неподвижны и, скорее всего, уже мертвы от удара о самосвал. Он бил в них, как в куклы, как в неживое… А когда вдруг упали Валька и Антон, когда от его собственного выстрела разлетелась голова живого, ползавшего на коленях, умолявшего о пощаде человека, тут на этого юношу нашло прозрение, ужас и красоваться бесстрашием и суперменством было уже не перед кем… Он побежал, а Серега, которому уже ничего не угрожало, застрелил его все той же «материнской» пулей.
Серега подходил к лежавшему у мотоцикла парню неторопливо. Панаев не боялся, что парень только притворяется и бросится на него или выстрелит… Обрез тот бросил, еще убегая. Наоборот. Делая медленные, осторожные шаги к лежащему, Серега молил Бога, чтобы он был жив. Тогда можно было что-то еще попытаться сделать, посадить его в «ЗИЛ», попробовать завести, доехать хоть в это треклятое Коровино или даже в город, хотя вряд ли бы это у Сереги получилось.
Но нет! Бог ли, черт ли так распоряжался, только пуля пробила парню шею, оборвав сонную артерию, а подломился он от другой, угодившей в спину. Лицо было бледное, искаженное, но когда Серега направил на него тусклый свет фары мотоцикла, то сорвался у Панаева с губ не то стон, не то вой…
Мишка Сорокин… «Берет», даже не просто «берет», а командир взвода. Тот, кого Курочкина назвала гармонично развитой личностью. Сержант ВДВ в запасе. Он не попал в Афган, служил по-обычному и убивать не привык, не умел. Бывший Серегин кружковец. Начал еще с Дома пионеров. Портретист, человек, чутьем познававший то, что другие понимали разумом. Почему он не узнал его сразу? Из-за шлема? Или оттого, что у него откуда-то появился этот приблатненный басок? Ведь он говорил нормально, даже, может быть, более правильно, чем многие пай-мальчики. Почему он сунулся в этот кошмар и потянул за собой этих совсем несмышленышей… Несмышленышей?! А ведь они вчера баловались с Люськой… И не первый раз, может быть. И вот шестеро лежат на кровавом асфальте. А Серега стоит один и не знает, что делать дальше.
Только что на этом самом месте разыгралась маленькая гражданская война. Все войны — дрянь и бедствие, но война между людьми, говорящими на одном языке, живущими на одной земле, в одной стране, под одни и те же колыбельные песни выросшими — тройное бедствие и ужас, не поддающийся описанию. Не важно, что та давняя, настоящая гражданская война, была в миллионы раз больше. Важно, что и тут и там брат встал на брата. И не важно, за что бились тогда и за что бились сейчас. Важно, что в итоге — трупы. Сколько их, миллионы или всего шесть — значения не имеет. Значение имеет лишь то, что жизни были оборваны насильственно. А каждая человеческая жизнь — это вещь бесценная. И нет оправдания тому, кто ее загубил, даже спасая свою собственную. Все, что приводит к столкновению людей, которые готовы убивать друг друга, — самое страшное преступление.
Серега сел на подножку самосвала, трясущейся рукой достал смятую пачку «Беломора», нашел нераздавленную папиросу и закурил, надеясь успокоиться. Это, однако, не удавалось. Как ни странно, Серега почти не думал о том, что будет, когда сюда подъедет милиция, что он будет говорить, как объяснять, откуда у него три пистолета в карманах, почему на асфальте валяются убитые и «дипломат» с семью тысячами рублей… Ему даже не приходила в голову такая простая и, казалось бы, естественная вещь — броситься бежать куда глаза глядят, лишь бы не сидеть здесь, посреди мертвецов и пролитой крови. Его почти не трогала мысль о том, что его могут посчитать виновным, осудить, приговорить… Он как-то забыл обо всем этом — таком земном и ничтожном, почти мизерном по сравнению с той трагической бездной, которая вдруг разверзлась у него в сознании. _
Что в конечном итоге суд людей? Всего лишь общественное признание или непризнание того, что он нарушил какой-то параграф, статью, закон, запрещающий делать то-то и то-то.
То есть приговор? Решение нескольких людей убить его или отправить куда-то далеко от дома, туда, где он будет делать не любимую им работу и не сможет идти или ехать туда, куда захочет.