Мятежники

«Откуда я его знаю? – думал Сергей, – где я мог раньше видеть это лицо… Необычное, весьма необычное… Скулы татарские, глаза раскосые, подбородок как у греческой статуи, а нос – курносый, как у Прошки. Где я его видел? Манеры провинциальные – кланяется слишком низко, тетушке ручку не поцеловал, а чмокнул на всю комнату, так звонко, что стекла задребезжали…» – Сергей тихо засмеялся, повернулся к Матвею. Брат, закусив губу и побледнев, смотрел куда-то вниз, застывшим взором.

– Что с тобой? Нога?

– Нет. Руки.

– Что?

– На руки его посмотри…

Рука провинциального гостя не лежала на подлокотнике кресла спокойно: длинные пальцы, словно разделенные по прихоти природы не на три, а на четыре сустава плясали по отполированному дереву странный танец, отстукивали некий ритм, вели неведомую партию в невидимом оркестре.

– Забавный юнец, – тихо произнес Сергей.

– Мне кажется… – начал Матвей.

– Что?

– Ничего, пустяки…

Странные пальцы гостя напомнили Матвею о других таких же худых и длинных и худых, но мертвых, неподвижных. Он с трудом вытащил из них томик Стерна в потертом переплете со страницами, пересыпанными табаком…

Матвей вздрогнул, нога на самом деле заболела, заныла пронзительной и острой болью, словно иглой проткнули. Побледнел, встал из-за стола и, не говоря ни слова, вышел из комнаты. Сергей бросился следом. Матвей обернулся, улыбнулся самой непринужденно-вымученной из своих улыбок, махнул рукой: «Не волнуйся, пройдет!» Но Сергей, не обращая внимания на его успокоительный жест, взял его за плечи, подвел к окну. Полная луна озаряла заваленный снегом двор: из-под сугробов торчала какая-то домашняя рухлядь. Света здесь было больше, чем в освещенной свечами гостиной.

– Болит? Да? – настойчиво спросил Сергей, заглядывая брату в глаза, – я же вижу, вижу…

– Что ты видишь? – раздраженно произнес Матвей, отводя взгляд, проклиная каприз природы – он, старший, был почти на голову ниже младшего брата. Он знал, что если будет упорствовать – Сергей просто-напросто возьмет его за подбородок и заглянет в глаза, – Что ты там можешь видеть?

– Боль твою вижу, Матюша, – просто сказал Сергей, – хочешь – заберу?

Он повернулся лицом к окну, откинул тяжелую портьеру.

– Смотри мне в глаза, не бойся – не укушу.

Матвей послушно поднял голову, заглянул в глаза брата. От дурно законопаченного на зиму окна дуло, но ему вдруг стало жарко. Боль ушла в одно мгновение, словно и не было ее. Сергей тотчас заметил это, отпустил брата, рассмеялся.

– Что, легче?

– И как это у тебя выходит? – пробурчал Матвей, растирая то место, где еще мгновение назад гнездилась боль.

Сергей пожал плечами, улыбнулся.

– Сам не знаю, Матюша.

Что Сережа умеет облегчать боль взглядом, Матвей понял еще в детскую пору разбитых локтей и коленок. Иногда он думал, что маменька ведала о Сережином даре – потому что звала его всякий раз, когда у нее разыгрывалась мигрень. Сестры знали – и пользовались тоже, особенно если случалось уколоть палец иголкой… На большее брат не был способен, но и сие, согласитесь, немало.

В гошпитале после ранения Сергей буквально спас брата: лечение ран в пору наполеоновских войн причиняло больше страданий, чем само ранение. Матвей мог умереть от боли, пока лекарь штопал ему ногу, если бы не значительная доза шнапса и Сережины глаза. «Ты не смотри что он делает, не смотри, – бормотал Матвей, – ты на меня смотри…», хватался за руку брата до боли, до синяков – и помогло: выжил, ногу сохранил, ходил почти не хромая… Ну, а постоянные боли – что поделаешь: война. Многие из их ровесников страдали от последствий куда более тяжелых ранений…

Рассеянно наблюдая, как Никита раскладывает на диване постель, Матвей слушал французскую болтовню Сергея, пропуская половину его рассуждений мимо ушей, но сердцем чувствуя тайную печаль брата, его тревогу и возбуждение.

– Слава Богу, завтра уедем, брат. До Петровской заставы вместе, а там – ты на север, я – на юг! Когда еще увидимся? Что с тобой?

– Ничего, Матюша.

– Ты нервен, нервен…

– Вовсе нет: с чего ты взял?

– Пальцы дрожат.

– Ну и что с того? Холодно…

– Натоплено изрядно, впору окно открывать…

– Не знаю: меня озноб бьет. Лихорадка. Простыл должно быть в Новодевичьем: на сквозняке стоял…

Матвей поймал в свою ладонь тонкие пальцы брата, сжал крепко.

– Нервы, нервы… успокойся, брат. Сейчас не война, единственная опасность что меня в Малороссии подстерегает – это тамошние девицы. Говорят, они вельми прекрасны собой и поют отменно. Потеряю голову от любви, женюсь сдуру… Тебя рядом нет, никто не упредит, не удержит от эдакой-то глупости…

– Помилуй, отчего же глупость? Если жена добрая, то это счастье всей жизни…

– А если недобрая? Нет, Серж, брак есть величайшая глупость: всю жизнь около чужого человека жить… Не понимаю, как на такое решиться можно! Если только по великой любви или из большого расчета…

10

Мишель мечтал о дипломатической карьере, но папенька заявил, что он должен поступить в гвардию, надеть мундир и выслужить себе чины не перебирая пыльные бумажки в канцелярии, а командуя и подчиняясь. Сына своего он знал дурно – впрочем, в этом нет ничего удивительного. Горбатовского городничего больше интересовали ром, водка и иные крепкие напитки. Под их влиянием он становился смелым, аки лев, сожалел о неудавшийся военной карьере, и настоятельно требовал, чтобы младший сын продолжил геройское дело старшего брата Владимира, павшего в битве при Фринланде. В такие минуты возражать было опасно – мог и проклясть, и палкой по хребту перетянуть, и в чулан посадить… Словом, Мишель покорился воле родителя, тем более, что в глазах общества даже самые худые гвардейские эполеты весили куда больше, чем статское платье и служба в канцелярии.

Маменька себе все глаза проплакала: ей так не хотелось отпускать сына в столицу. К тому же служба в гвардии требовала немалых денег. Но тут ей удалось весьма выгодно купить подмосковное село Ново-Никольское, – маменька даже решилась на то, чтобы открыть там ткацкую фабрику – доходы с нее должны были обеспечить службу Мишеньки в Питербурге и жизнь семейства в Москве.

Деньги на покупку Ново-Никольского маменьке пришлось частично занять у нового родственника – Саввы Михайловича Мартынова: о богатстве его ходили самые невероятные слухи. Двадцать лет назад он вышел в отставку прапорщиком, владельцем жалких 60 душ, и пять лет спустя приобрел значительный капитал. Составил он его исключительно за игорным столом. Некоторые злые языки шептали о том, что играл господин Мартынов нечисто – но сие было неверным: Мартынову сопутствовала удача, он обладал завидным хладнокровием и умел хорошо считать. Руки у него на самом деле были необычайно ловки, он метал карты с достоинством и изяществом, мог играть всю ночь напролет и на рассвете уносил в кармане долговых расписок на несколько тысяч рублей. «Долги чести», не платить было неприлично, так что господин Мартынов приложил руку к немалому числу бед, злосчастий и самоубийств, зато разбогател сказочно. Был он человек яркий, остроумный, циничный. Нажив к сорока годам немалые средства, и выгодно вложив их в винные откупа, господин Мартынов решил, наконец, обзавестись семейством. В невесты он себе присмотрел девушку красивую, но небогатую, круглую сироту и бесприданницу, воспитанницу Бестужевых-Рюминых – Машу Полосину. Она была всего несколькими годами старше Мишеля, тот считал ее своей кузиною, хотя, происхождение Маши было неясное. Мишель привык к ней, иногда ему даже казалось, что он влюблен в нее.

Когда Савва Михайлович посватался к Маше, маменька не стала долго раздумывать: репутация у него, конечно, была не из лучших, но… милому Мишеньке предстояло служить в гвардии, а на сие были потребны немалые средства… Маша поплакала, но смирилась со своей участью. Она не любила своего будущего супруга, он казался ей стариком, но у него были деньги и связи в Петербурге. Полезные знакомства были приобретены там же, где и капитал – за игорным столом, но ее опекуны предпочли закрыть глаза на сие обстоятельство, тем более, что господин Мартынов помог с деньгами для приобретения Ново-Никольского и твердо пообещал составить Мишелю протекцию в Петербурге.