Мятежники

Сергей звонко напел первые такты. Публика отозвалась радостным вздохом – она уже устала от меланхолии.

Лицо Сергея светилось восторгом: он не замечал, что брат побледнел: не видел капель пота на его висках, он весь был там – в ином мире, полном не слов и боли, а звуков и блаженства. Матвей умоляюще заглянул в его глаза, надеясь, что брат поймет, почувствует, не станет уговаривать. Но в глазах Сергея была только радость, воодушевление, счастье. Матвей всего на секунду встретился взглядом с братом – и боль в тот же миг ушла, голова стала ясной, руки окрепли. Он кивнул Сергею и уронил пальцы на клавиши:

«Мальчик нежный, кудрявый, влюбленный!

Не пора ли мужчиною стать?…»

Сергей пел, не зная еще, что мальчишка, похожий на Керубино только что получил разрешение отца на то, чтобы учиться в Москве.

Маменька тихо всхлипывает в своей комнате, папенька сердито курит трубку в кабинете, а он спит в своей комнате под жаркой периной и видит во сне бальную залу, певца в гвардейском мундире, божественный голос, музыку, славу, любовь – etс.

9

Юноша, похожий на Керубино, вырос в уездном городе Горбатове, где папенька его служил городничим. Три тысячи жителей, собор на главной площади. Заросшие лопухами улицы, одноэтажные домишки, осенью и весной – грязь непролазная, зимой – сугробы под самые окна, а кое-где – по крышу.

Красивейшим местом в городе был обрыв, откуда открывался вид на широкую, извилистую реку. Она петляла по холмистой равнине, прозрачная, быстрая, с отмелями из белого песка. Благодатная и опасная, каждый день – новая, меняющая иногда русло, но никогда – нрав. Мишель страстно обожал реку, но в ней ему купаться не дозволялось. Для купания предназначался пруд с купальней, один из пяти прудов усадьбы Кудрешки, имении Бестужевых-Рюминых.

Папенька Мишеля был человек уважаемый, но со странностями. Представитель дворянского рода Бестужевых-Рюминых, что появились на Руси благодаря потомкам англицкого подданного Якова Рюма, был крепчайше уверен в том, что город Горбатов есть наиглавнейший град государства Российского. Вроде бы самой Гисторией ему предназначено такое место. Дело в том, что еще до рождения папеньки, в Горбатове прожил несколько лет его дальний родич: могущественный вельможа времен Екатерины, впавший в опалу. Когда Знатному Родичу вновь улыбнулась фортуна, он умчался в Санкт-Петербурх, оставив в память о себе несколько ящиков с книгами. Папенька по юности сунул было в оные нос, но прочитать не сумел за незнанием языков: а потом и новые заботы подоспели – женитьба, дети, охота, соседи, балы, служба, взятки, интриги, чудачества, ром и наливка… Дети подрастали и исчезали из виду – некоторые навсегда, но папеньку сие не особо тревожило. Впрочем, книги он хранил аккуратно и был уверен, что в томах сих великая мудрость сокрыта.

В раннем детстве Мишель любил рассматривать картинки. Он очень быстро понял, как надо перелистывать страницы – осторожно и бережно, с благоговением, так же как папенька.

В одной из книг его поразило изображение Тайной Вечери. Юный Иоанн плакал, припав к груди Иисуса, обвив руками шею Учителя. Увидев гравюру, Мишелю ощутил трепет, – и подумал, что это любовь к Христу.

Каждый раз, оказываясь в храме, Мишель жалел, что тут нет той гравюры Тайной Вечери: именно она, а не иконы вызывали в нем чувство, похожее на молитвенный восторг. Часто прикладываясь к потемневшему лику в серебряном окладе, он представлял себе эту гравюру, и светлая трепещущая радость наполняла его, хотелось стать хорошим и никогда не грешить.

Кроме книг папеньки, Мишеля привлекали маменькины клавикорды, на которых она иногда разыгрывала немудреные музыкальные пиесы. Мишель легко со слуха перенял их все, маменька гордилась его успехами, тем более, что учить сына музыке было некому.

Музыку Мишель обожал страстно. Любую – хоть звон колоколов местной церквушки, хоть медное громыхание полкового оркестра. Любые гармонические звуки завораживали его настолько, что он погружался в иной мир, переставая воспринимать мир действительный. Можно было звать его, соблазнять любимыми лакомствами, но мальчик не видел их: он слушал. Когда музыка прекращалась, Мишель с самым веселым и довольным видом хватал яблоко или леденец, словно позабыв о музыке…

На самом деле, любой гармонический звук, услышанный им, никогда не забываясь, оставался в памяти. Он мог вызывать их усилием воли… В детстве это получалось само собой, в юности стало труднее, но он не утратил этот дар до самого смертного часа, так и не поняв, зачем ему это – помнить все – от дребезжания колокола сельского храма до звона курантов в Петропавловской крепости…

Когда Мишелю исполнилось шестнадцать лет, маменька выразила надежду, что он станет опорой их старости и останется в Кудрешках. Но любезный сыночек твердил одно: хочу учиться! Маменька плакала, учеба означала разлуку, а папеньке становилось кисло при мысли о предстоящих расходах. В конце концов, Мишель переупрямил, батюшка со слезами на глазах продал заливной лужок, старый возок выкатили из сарая, привели в порядок, и так как маменька не за что не пожелала расставаться с Мишелем, все семейство отправилось в неближний путь до Москвы. Ехали на «долгих», маменька по дороге беспокоилась – как и что там будет в Москве? Уповала на помощь сестрицы, второй супруги сенатора Муравьева-Апостола… У них был дом на Басманной, знакомства, протекции.

Милый Мишенька собирался поступить в университет и слушать лекции профессоров, чтобы понять, наконец, – кто он, для чего живет и что должен делать. Ибо делать после победы над Наполеоном было решительно нечего.

Его поколение находилось в дурацком положении – не хватало двух-трех-четырех лет до тех, кто успел побывать в деле: на их же долю, похоже, выдались не подвиги, но обыденность – сие было обидно и несправедливо.

В Первопрестольной семья остановилась в доме у старшего брата. В ближайшие дни маменька и Мишель нанесли визит тетушке. Она пригласила их к обеду.

В доме Муравьвых-Апостолов на Басманной жило более 30 человек. Сенатор, его супруга, дети сенатора от первого, несчастного брака, и от второго – счастливого и покойного, родственники – дальние и ближние, слуги, гувернантки, гувернеры, компаньонки, приживалки, друзья родственников, парочка просто знакомых и семья соседей-погорельцев. Сенатор был человеком гостеприимным, единственное, чего он не любил – когда его беспокоили в его рабочем кабинете.

Матвей и Сергей наутро уезжали: Сергей – в Петербург, Матвей – в Полтаву, адъютантом в штаб генерал-губернатора Репнина. Последний вечер в Москве братья решили провести в лоне родной фамилии. В преддверии разлуки Сергей был печален, а Матвей – рассеян и раздражен. Впрочем, во время таких вот полуобязательных семейных обедов он почти всегда чувствовал раздражение и скуку. Он любил своих, но раздражали мелочи – искусство заштопанная парадная скатерть, начищенные до блеска медные подсвечники с сальными свечами, бросающие тусклый свет на новенькое столовое серебро, и гастрономические шедевры. Матвей подсчитал, во сколько обошлась вся эта роскошь, доставлявшая столь быстрое и преходящее удовольствие и понял, что есть абсолютно не хочется. Налил себе вина, взглянул на брата, поднял бокал:

– Твое здоровье, Сережа…

Когда на пороге гостиной, появился молодой человек, слишком взволнованный, чтобы понять, что его тут не очень-то и ждут, дурно одетый с всклокоченными рыжими волосами, Сергей вздрогнул, как от громкого звука или вспышки света: ему показалось, что он его уже знает – очень хорошо и давно, знает настолько, что может предсказать его будущие слова и действия.

Сенатор дернул щекой и мило улыбнулся Мишелю, шутливо погрозив ему пальцем.

– Ну-с, молодой человек, с какой целию припожаловали в Москву?

– Приехал учиться, – отрапортовал Мишель, – брать лекции в Университете. С целью держать испытания….

– Похвально, похвально…