Страница 11 из 26
Осеннее время не прерывало наших мореходных занятий, а, напротив, помогало им. Батюшка дополнил мое обучение. На нашем озере тоже бывали бури, как на море, и, когда начинался северный ветер, поверхность его, обыкновенно гладкая и спокойная, вздымалась, и на ней образовывались волны, которые устраивали бригу порядочную качку. Тогда я лазил с Томом вязать рифы у самых высоких парусов, и это был для меня настоящий праздник: по возвращении в замок батюшка или Том рассказывали о моих подвигах, и удовлетворенное самолюбие возвышало меня в собственных глазах.
Три года прошли в этих занятиях, которые превратились для меня в забаву. В это время я не только стал хорошим матросом, смелым и ловким, но и знал уже корабельную работу так, что мог сам командовать. Иногда батюшка давал мне маленький рупор, и я из матроса становился капитаном: экипаж по моей команде выполнял работы, которые я с ним выполнял, и я утешался, видя, что и опытные люди делают иногда такие же ошибки, как я. В других сферах знания успехи мои были гораздо медленнее, однако географию я знал так, как только может знать ее десятилетний ребенок, я знал также немножко и математику, но латыни еще и не начинал учиться. Что касается стрельбы, то я делал в ней удивительные успехи к утешению всех домашних, за исключением матушки, которая не любила всего, что служит разрушению.
Наступил день отъезда моего из Уильямс-Хауза. Батюшка решил отдать меня в колледж «Гарроу-на-Холме», где обучалось все лондонское дворянство. Это была моя первая разлука с родителями, разлука горестная, хотя каждый из нас старался скрывать от других свою печаль. Со мной поехал только Том. Батюшка дал ему письмо к доктору Ботлеру, указав в нем, какие части образования, по его мнению, для меня нужнее всего: гимнастика, фехтование, искусство драться на кулаках были подчеркнуты, что же касается латинского и греческого языков, то сэр Эдвард не очень их уважал, однако не запрещал обучать меня.
Я отправился с Томом в батюшкиной дорожной карете, распрощавшись со своим бригом почти так же нежно, как с моими добрыми родителями. Дети всегда эгоисты и не умеют отличать привязанностей от удовольствий.
Дорóгой все для меня было в новинку. К несчастью, Том, который никогда не делал других сухопутных путешествий, кроме поездки своей в Уильямс-Хауз, а оттуда не выезжал ни разу, не мог удовлетворить мое любопытство и не знал ответов на бесконечный поток моих вопросов. При виде каждого довольно большого города я спрашивал, не Лондон ли это. Одним словом, я был удивительно невежественен во всем, в чем не был очень знающ.
Наконец мы приехали в колледж. Том сразу же повел меня к доктору Ботлеру. Он поступил на место доктора Друри, любимого всеми воспитанниками, и назначение Ботлера вызвало в колледже неудовольствие, превратившееся в своего рода забастовку, которая только что окончилась. Доктор принял меня, сидя в большом кресле, прочел батюшкино письмо, качнул головой, показывая, что согласен принять меня в число своих воспитанников, и, указав Тому на стул, начал расспрашивать, чему я учился.
Я отвечал, что знаю всю корабельную работу, умею брать высоты, ездить верхом, плавать и стрелять из ружья.
Доктор Ботлер подумал, что я сумасшедший, и, нахмурив брови, повторил свой вопрос. Том поспешил мне на помощь и сказал, что это правда и что я точно все это знаю.
– Неужели же он ничего больше не знает? – спросил доктор с презрением, которого даже не постарался скрыть.
Том выпучил глаза от удивления: он был уверен, что я уже очень воспитанный молодой человек, и всегда придерживался мнения, что незачем посылать меня в колледж, потому что мне там нечему учиться. Я сказал доктору:
– Кроме этого, я хорошо знаю по-французски, довольно хорошо географию, немножко математики и истории.
Я забыл еще ирландское наречие, которым, благодаря миссис Денисон, говорил, как добрый сын Эрина.
– Это довольно много, – сказал доктор, удивляясь, что я не знаю ничего, что двенадцатилетние дети почти всегда знают, и знаю многое такое, чему обыкновенно учатся гораздо позже. – Но разве греческому и латыни вы нисколько не учились? – прибавил он.
Я принужден был признаться, что не умею даже и читать на этих языках. Ботлер взял большую тетрадь и записал в ней: «Джон Девис, вступил в колледж «Гарроу-на-Холме» 7 октября 1806 года, в последний класс».
Он прочел это вслух, и я покраснел до ушей, услышав слова, которыми фраза заканчивается. Я хотел было уйти, как вдруг дверь отворилась, и в ней появился другой воспитанник.
Это был молодой человек лет шестнадцати или семнадцати, с бледным лицом, тонкими, аристократическими чертами и надменным взором, его завитые черные волосы были зачесаны на сторону с изумительной старательностью, к тому же у него, тоже против обыкновения, руки были бледны и нежны, как у женщины, а на одном пальце сверкал дорогой перстень.
– Вы посылали за мной, мистер Ботлер, – сказал он, стоя в дверях с надменным выражением, которое пробивалось даже в самых простых словах.
– Да, милорд, – отвечал доктор.
– Позвольте же спросить, чему я обязан этой честью?..
Он произнес последние слова с улыбкой, которая не скрылась ни от кого из нас.
– Я бы желал знать, милорд, почему вы, несмотря на мое приглашение, – доктор в свою очередь сделал особенное ударение на этих словах, – не пришли ко мне вчера обедать вместе с другими воспитанниками?
– Позвольте мне не отвечать на этот вопрос.
– Извините, милорд, вы нарушили принятый у нас обычай, и я непременно хочу знать, какую причину вы на это имели… Если только у вас была какая-нибудь причина, – прибавил профессор, пожимая плечами.
– Была, сударь.
– Какая же?
– Если вам непременно хочется знать, то я вам скажу ее, – отвечал молодой человек с самым наглым спокойствием. – Если бы вам случилось быть поблизости моего ньюстендского замка, когда я живу там во время вакаций, то я уж, конечно, не позвал бы вас на обед, поэтому я и не должен принимать от вас знаков внимания, на которые совершенно не расположен отвечать.
Ботлер вспыхнул от досады.
– Я должен вас уведомить, милорд, – сказал он, – что если вы не исправитесь, то я исключу вас из колледжа.
– А я должен вас уведомить, – отвечал юноша, – что я завтра же перехожу в кембриджский Троицкий колледж и принес вам письмо от моей матушки именно об этом.
Он протянул письмо, не трогаясь с места.
– Э, боже мой, да подойдите же, милорд! – сказал профессор Ботлер. – Ведь все знают, что вы хромаете.
Тут молодой человек в свою очередь обиделся, но, вместо того чтобы покраснеть, он ужасно побледнел.
– Пусть я и хромой, – сказал молодой человек, измяв в руках письмо, – но я бы желал, чтобы вы дошли за мной туда, где я буду. Джеймс, – прибавил он, обернувшись к ливрейному лакею, который, верно, привез письмо, – вели седлать лошадей: мы сейчас едем.
И он захлопнул дверь, даже не поклонившись доктору Ботлеру.
– Ступайте в класс, Девис, – сказал мне профессор Ботлер, – и не берите пример с этого наглеца, чтобы не походить на него.
Когда мы проходили через двор, этот странный молодой человек прощался со своими товарищами. Лакей, уже сидя на лошади, держал другую под уздцы. Молодой лорд вскочил в седло, сделал рукой прощальный знак, пустил лошадь в галоп, оглянулся еще раз на своих приятелей и повернул за угол.
– Не застенчивый молодец! – пробормотал Том, глядя ему вслед.
– Спроси, как его зовут, – сказал я.
Том подошел к одному воспитаннику, поговорил с ним и вернулся ко мне.
– Его зовут Джордж Гордон Байрон, – сказал он.
Таким образом я вступил в колледж «Гарроу-на-Холме» в тот самый день, как лорд Байрон оттуда ушел.
Глава VII
На следующий день Том собирался вернуться в Уильямс-Хауз, но перед тем еще раз посетил доктора Ботлера. Он просил, чтобы меня особенно усердно учили гимнастике, фехтованию и кулачному бою.