Страница 72 из 110
Он ловит себя на том, что думает о женщинах, а в его положении не до них. «Займись-ка лучше меню!»
Решил заказать всего понемногу: рис, рубленая курятина, жареная свинина, суп из ласточкиных гнезд, куриный бульон и салат из помидоров с луком.
И снова вспомнился ему прошлогодний сезон калипсо, когда дела шли на славу. В те времена он обедал каждый день в первоклассном китайском ресторане на Винсент-стрит. Вот забавно: то у тебя еды сколько хочешь — ешь до отвала, а в другой раз и сухой корочки не сыщешь.
Если бы можно было наедаться впрок! Поел разок, и целую неделю, а то и месяц сыт… Видит бог — если у него снова появятся деньжата, он внесет большую сумму хозяину ресторана и потом уж будет есть там, когда пожелает.
Официантка проявляет нетерпение.
— Что-то вы долго выбираете, — говорит она, — словно в первый раз в ресторане.
Лезвие думает о том, что, когда у него водились деньжата, официантки не смели с ним так разговаривать. Они роем носились вокруг него, а однажды посетители пронюхали, что сам Лезвие — знаменитый сочинитель калипсо — находится тут, и упросили его что-нибудь спеть. Что он тогда спел им? Ах да — «Дом и холостяк».
— Скорее решайте, мистер. Вы у меня не один.
Он заказывает вареный рис и куриное жаркое, ему сейчас не до замысловатых китайских блюд, надо чего-нибудь попроще до посытнее, чтобы живот набить.
И еще он просит принести порцию барбадосского рома, да поскорее, потому что он знает, как долго здесь обслуживают, а с ромом ждать веселее.
Когда приносят еду, он с жадностью набрасывается на нее и в три минуты все подчищает.
Такое чувство, точно ты заново родился, точно ты король и в кармане у тебя — миллион долларов! Лезвие громко рыгает.
Он вспоминает, как однажды один американец услышал на Тринидаде калипсо, увез его к себе в Штаты, положил на музыку, и потом его пели знаменитые сестры Эндрюс. Американец заработал на этой песне кучу денег, ее каждый день крутили по радио, прохожие мурлыкали ее на улицах. А бедный сочинитель тем временем помирал с голоду на своем Тринидаде, пока один ловкач адвокат не открыл ему глаза и не рассказал об авторском праве и тому подобное. Сочинитель отправился в Америку, подал в суд и сорвал огромный куш.
Лезвие знает эту историю назубок. Всякий раз, сочиняя калипсо, он молит бога, чтобы и ему подвернулся какой-нибудь американский толстосум — тогда все пойдет как по маслу. Лезвие часто захаживает в музыкальные магазины на Фредерик-стрит и Марин-сквер и разглядывает слова и ноты популярных песен с именами и даже фотографиями сочинителей на обложках. И думает: чем я хуже, вот сочиню такую песню, и мое имя тоже будет известно всюду.
Когда дела у него шли неплохо, он хвастался перед продавцами этих магазинов, что тоже пишет калипсо. Но те только посмеивались над ним, потому что они калипсо и за песню-то не считают. Настоящие песни пишут американские композиторы. «Ты у меня под кожей» или «Сентиментальное путешествие» — это вот песни, не то что какие-то там калипсо.
Но Лезвие твердит, что будет и на его улице праздник: настанет день, когда весь мир начнет сходить с ума от его калипсо.
Вот о чем он думает, развалясь за столиком китайского ресторана.
Ну, кажется, пора сматываться! Надо встать с таким видом, будто он здесь хозяин, и спокойненько выйти на улицу.
Он встает — официантки поблизости нет (наверное, обслуживает других посетителей) — и не торопясь идет к двери, мимо кассира, который что-то пишет.
И хотя с виду он спокоен, сердце у него сжимается, будто в клещах, и ноги едва слушаются.
Когда официантка обнаруживает, что Лезвие удрал, не заплатив, она поднимает шум, сам китаец прибегает с кухни, но Лезвие уже мчится что есть духу по Фредерик-стрит.
Хозяин говорит официантке, что ей придется заплатить за то, что съел Лезвие, — это ее вина. Она заливается слезами, потому что Лезвие слопал много, и теперь у нее вычтут из зарплаты два, а может, и три доллара.
А Лезвие счастливо хохочет. Он уже у вокзала, и никто его теперь не догонит.
Внезапно начинается ливень, но Лезвие чувствует себя королем в новых башмаках — подметки целехонькие, и дождь ему нипочем.
Он и сам не знает, как в голове рождаются слова калипсо. О бедняге, который не может найти работу. Грустным будет это калипсо. Лезвие шагает под дождем и бормочет:
Ну, настали времена:
Все богаты, беден я.
Не могу найти работы,
Нет мне счастья, лишь заботы!
Он пробует напеть их на мотив старого калипсо, чтобы посмотреть, укладываются ли они в размер, и тут вдруг вспоминает об Одноногом Арфисте — вот кто поможет ему с мелодией!
Однажды с Одноногим сыграли злую шутку. Он заснул под плакучей ивой на Вудфорд-сквер, и кто-то стянул его костыль. Целый день проторчал Одноногий на Вудфорд-сквер и ругался последними словами. А зеваки стояли вокруг и хохотали. И если бы не Лезвие, Одноногий до сих пор, наверное, сидел бы под той ивой.
Но Лезвие помог старику, и с тех пор они стали друзьями.
Лезвие сворачивает к лавке портного, где обычно околачивается Одноногий, потому как он нигде не работает, сидит себе целый день на ящике из-под мыла да языком чешет.
Но не беспокойтесь, Одноногий не дурак; было время, когда его называли Королем калипсо, и звали его так недаром. Ему бы деньжат немного или образование, он бы далеко пошел. Ведь это он первый придумал, что про калипсо должны узнать в Америке и в Англии. Но теперь, когда Одноногий говорит об этом, все над ним смеются.
Лезвие застает Одноногого на обычном месте, тот рассказывает о знаменитом пожаре, когда дотла сгорел муниципалитет (Одноногий божится, что знает, кто был виновником пожара). Завидя Лезвие, Одноногий прерывает рассказ и говорит:
— Как делишки, приятель? Давно не виделись!
— Послушай, старина, — говорит Лезвие, — у меня получается недурное калипсо. Пойдем-ка в чулан и малость поработаем.
Но Одноногому и здесь хорошо, на ящике из-под мыла.
— Тихо-тихо, — говорит он, — не торопись. Как насчет шиллинга, что ты занял у меня на прошлой неделе?
Лезвие выворачивает карманы, и на землю вываливается перочинный нож и игральные кости.
— У меня ни гроша, дружище, я на мели. Ни кровинки не осталось, хоть булавкой ткни.
— Можешь не продолжать, все вы такие. Берете в долг у порядочного человека, а потом бегай за вами.
— Говорю же тебе, — Лезвие хочет поскорее свернуть с этой темы, — неужто ты мне не веришь?
— Ладно, ладно, — отмахивается Одноногий, — но только больше не проси. Пока не вернешь шиллинг, гвоздя у меня не выпросишь.
Одноногий, опершись на костыль, встает с ящика.
— Пойдем, пойдем, — торопит его Лезвие, и тут в глубине лавки он видит Рахамута, портного-индуса.
— Как дела, индус, все хорошо?
Рахамут перестает шить и поднимает голову.
— Вы с Одноногим все время сочиняете калипсо в моей лавке, придется брать с вас за это комиссионный сбор.
— Если бы дела шли получше, тогда конечно. Но сейчас времена не те, так плохо давно не было.
— Когда дела идут хорошо, ты к нам не заглядываешь.
— Вот подожди, скоро начнется сезон калипсо.
— Только мы тебя тогда и видели. Тогда ты важная птица и тебе не до бедного Рахамута.
Лезвие не знает, что ответить, потому что Рахамут говорит чистейшую правду. И то, что они с Одноногим вечно околачиваются в лавке портного, тоже верно. Все, что он может сказать, — это «подожди, вот начнется сезон калипсо», будто сам господь бог тогда спустится на землю и всех осчастливит.
Лезвие ничего не говорит, а только хихикает и хлопает Рахамута по спине, словно ближе нет у него друга. Потом они с Одноногим идут в чулан и садятся за колченогий стол.
— Послушай, какие слова, старина, — говорит Лезвие, — такого калипсо ты еще в своей жизни не слыхал.