Жених панны Дануси

— Ромка, а Ромка, тетя Алиция звала в гости в субботу. Мурочка придет, помнишь, такая рыженькая, веселенькая?

Пан Ромуальд возмущенно хмыкал, и отец, качая головой, шел в свой закуток, заставленный разноцветными бутылочками, ретортами и пробирками. А пан Ромуальд продолжал интеллектуальную подготовку к очередному сеансу позирования, точнее, к лекциям, сопровождавшим их. От библейских мотивов, "Песни песен» Соломона и Вирсавии разговор зашел об истории Абеляра и Элоизы, Данте и Беатриче, Ромео и Юлии, параллельно описывались жизни героических женщин — Гипатии, древнегреческой женщины-астронома, замученной фанатиками, Жанны д’Арк, спасительнице Франции, местном врачt Саломее Пильштыновой, что лечила и жен султана, и российскую царицу. Панна Софья не заканчивала гимназии, хотя родители попытались как-то отдать ее в лучший частный пансион города Б*, который держала строгая мадам Касио. В летописи города Б* не сохранилось достоверных сведений, то ли сама изнеженная паненка запросилась домой от чудовищных трудностей обучения в пансионе, то ли терпеливая мадам Касио, хотя и привычная к капризам богатых родителей и их детишек, не выдержала поведения милой Cофьюшки, но долгое время любящие родители нанимали для своей кровиночки гувернанток. Причем менялись они каждый год, а то и по несколько раз в год. Библиотека Шкудровичей состояла из нескольких сотен толстых, одинакового размера томов в таких красивых, дорогих переплетах, что раскрывать их считалось явно излишним. В результате господин Ромуальд имел дело с девственно чистым сознанием панны, не испорченным интеллектом. Что давало ему возможность привносить в известные сюжеты плоды собственной фантазии, особенно в рассказы о своем обучении в Санкт-Петербургской рисовальной школе.

Вывод из всех рассказанных историй, однако, имелся один: чтобы спасти живую душу, следовало вырваться из мещанской среды, найти родственного себе возвышенного спутника (кого же, как не его, пана Ромуальда?), и двинуться по жизненном пути, усыпанном цветами и терниям, к звездам или куда уж удастся дойти-долететь окрыленным личностям.

Хотя бы до ближайшего большого города, где, несомненно, настоящий художнический талант найдет себе признание, а его модель будет прославлена так же, как возлюбленная булочница Рафаэля, воплощенная в бессмертных образах Мадонны.

И ей-богу, Ромуальдовы речи давали плоды. Панна Софья даже перестала во время сеансов есть изюм и давиться от смеха при взгляде на закрученные кольцами усы и великолепный бархатный бант-галстук художника. Правда, по-прежнему оставалась бессловесной, как истинная мраморная богиня. Но ее глаза говорили лучше всяких слов! Ах, как многозначительно смотрели они на пана Ромуальда! Да что говорить, если даже рыжий Ганька больше не засыпал на сеансах позирования невесты.

И вот сегодня — последний, решающий день! Как ни оттягивал пан Ромуальд момент завершения портрета, дальше тянуть было невозможно. Несколько заключительных мазков — и сребреники Шкудровича перекроют аптекарскому сыну доступ к банковской наследнице.

Панна Софья позировала, как всегда, в оббитом синим бархатом кресле, в белом шелковом платье с кружевами, как морская пена. Весь товар средней величины ювелирного магазина пошел на украшение шеи, рук, ушей, прически и других деталей барышни, так что богатство рода Шкудровичей должно было быть достойно отражено и на портрете его последней представительницы. Рыжий Ганька скромно сидел на стуле в углу и крутил в толстых пальцах дорогие золотые часы. Проклятые символы богатства!

Пан Ромуальд тронул розовой краской щеку нарисованной богини. Сегодня или никогда!

Так, никогда больше в Шкудровичевом доме не звучали такие пламенные, вдохновенные рассказы о высочайшем призвании человека, отповедь проклятому богатству и печальному существованию в мещанском мире. Краска капала с кисти на ботинки художника, на пышные ковры с розами — разве эти розы можно сравнить с настоящими! Набриолиненные волосы пана Ромуальда сияли, как поверхность концертного рояля, усы перестали завиваться колечками и снова воинственно торчали.

— До чего мне нужен сейчас альбом Рубенса! Я бы усовершенствовал свои последние правки... Как бы мне этот альбом получить поскорее? Видел его в библиотеке, на нижней полке. Он такой большой, в желтой обложке, на нем так и написано — Рубенс. Прислуга может спутать, а я не настолько свободно чувствую себя в этом благословенном доме...

О, как хитро, как долго и тщательно отрабатывал господин Ромуальд эту фразу! Высокое чувство, несомненно, пробудило его способность к тонким интригам. Простак Ганька послушно поднялся и пошел искать альбом таинственного Рубенса. Наконец настала решительная минута — один на один... Договориться о последнем свидании — и...

— О, панна Софья! Не нужно уже лишних слов, сегодня в полночь ваш верный рыцарь будет ждать вас у крыльца, что на заднем дворе, возле куста красной смородины. И не нужно брать с собой ни бриллиантов, что есть слезы бедного народа, ни золота, так как оно запятнано чужими потом и кровью... Разве что немного, на первые затраты, ну там, квартиру нанять, краски масляные купить...

Панна Софья несколько раз моргнула длинными ресницами и низким голосом произнесла:

— Шо?

Пан Ромуальд немного растерялся. Пробужденная красота должна отвечать немного другими словами, и, по крайней мере, более распространенно... Но она стесняется, ну, да! О, эта несравненная девичья скромность! Пан Ромуальд даже переступил от волнения тонкими ногами, обтянутыми тканью в зелено-желтую клеточку, словно изобразил изящную фигуру придворного танца, и схватил барышню за обтянутую кружевной перчаткой ручку:

— Я с самыми честными намерениями, панна Софья! Помните, как Елена Фоурман держала кисти своего мужа, художника Рубенса? И мы с вами... Вы со мной...

Панна Софья выдернула из слабых рук художника свою руку и привстала:

— Ты шо, мазила, пьяный? Целый месяц голову забивал всякой ерундой, Клипатры, Ляизы, Биатричи... Говорила папане, чтобы не скупидомничал, нанял нормального художника. Еканомия, еканомия... Голодранцев всяких только в дом и пускать! Папаня, папаня! Шо скажу!

Панна Софья пренебрежительно оттолкнула беднягу Ромуальда, как предмет мебели и, позванивая ювелирными украшениями, широкими шагами покинула импровизированную мастерскую.

Пан Ромуальд ошеломленно сидел на роскошном шкудровичевском ковре с ненастоящими розами, не в силах осознать свое поражение.

— Пан Ромуальд, вот он... Рубенс! Кажется, тот самый, смотрите!

Здоровяк Ганька почтительно наклонился над поверженным художником с объемной книгой в руках. Аптекарский Ромка высморкался в свой бархатный бант-галстук и медленно поднялся:

— Не надо... Ничего уже не надо...

— Вы... закончили портрет?

— Да... Окончил...

Пан Ромуальд хотел уже выйти из комнаты, но Ганька преградил ему дорогу.

— Стойте, пан Ромуальд! Я должен вам сказать... Слышите?

Пан Ромуальд опомнился... Чего надо этому миллионщику? А, бить будет... Ромуальдова голова невольно втянулась в плечи. А Ганька продолжал взволнованно говорить:

— Я понял! Я хочу вырваться из этого болота! Деньги — прах, ничто, зло! Наше окружение — это среда кровососов и бур... бюргеров, а человеку нужна духовная свобода! Начать жизнь сначала никогда не поздно!

Произошла какая-то ошибка... Что-то перепуталось... Пан Ромуальд робко улыбался и пытался продвинуться к двери. Но Ганька возвышался на его пути, как Голиаф.

— Вы открыли мне глаза, господин художник! Вы знаете, я тоже... Ну да, по-дилетантски, конечно... Но рисую. Что та Зоська, она глупая, ничего не понимает. Все Шкудровичи дураки. Ни за что не женюсь на этой толстухе. Никакой поэзии. Завтра же — в Париж, на мансарду! Как вы там говорили, фиалки Марма... Монро...

— Монмартра...— автоматически подсказал пан Ромуальд.

Ганька взволнованно схватил его за руку.

— Вы столько говорили о дружбе между художниками... Делиться последней коркой... Экспериментировать с цветом... Может, и вы со мной? Там девочки... Гризетки... На том Мармаре...