Страница 23 из 50
Что могла сделать бедная Ганулька? Назавтра, еле дождавшись, пока отец разрешит закрыть магазин, девушка одела самое лучшее платье из темно-зеленой шерстяной ткани, с белоснежным воротником из вязаных кружев и такими же манжетами, зашнуровала высокие ботинки и, краснея ( потому что это был грех), взяла одну из бутылочек с одеколоном, предназначенных на продажу, и тронула нездешним ароматом за ушами... Ганулька не знала точно, что будет делать, но надеялась, что переполнявшие ее слова восхищения и участия могли понадобиться сегодня пану Николаю.
Николай Шпадарович возвращался домой со спектакля заезжей театральной труппы. Театрик был убогий, труппа была бездарной, пиво в буфете имело привкус мыла, а звезды светили возмутительно ярко. Шляпа пана Николая чуть сдвинулась на левое ухо, открывая безупречно причесанную и набриллиантиненую челку; под расстегнутым пиджаком поблескивала серая парча жилета и шелковый узел галстука, блестели ботинки и набалдашник модной тросточки в виде головы черного пуделя. Из-за кустов вынырнула тоненькая фигурка:
— Пан Микола... Я только хотела сказать... У пана Миколы такие стихи...
— Сти-хи-и ?— Шпадарович грозно приблизился к девушке. — Ты кто такая?
— Пан Микола читал мне стихи... Там, в замке...
— А "лесной дух"! Ты откуда тут? Следишь за мной? Кто тебя воспитывал? Разве прилично девушке приставать к незнакомому мужчине? А, что с них взять! "Деревня"! А туда же, "стихи"... В гробу я видел те стихи с тобой вместе...
Последние слова пан Николай говорил уже за закрытой калиткой. Назавтра он уехал к месту учебы и в город Б* не вернулся никогда. Не приехал даже на похороны отца. Говорили, что он выгодно женился на дочке своего профессора, бросил литературные занятия и держит свою клинику, где богатые женщины с удовольствием лечатся от ожирения, истерии и астении.
Ганулька по-прежнему торговала в отцовском магазине. И даже когда стала зрелой замужней женщиной, матерью пятерых детей, все так же перепрятывала таинственный клочок бумаги, исписанный словами, что перечеркнули жизнь и ее, и ее божества, и до самой своей смерти не узнала смысла этих слов.
А если б смогла, то прочитала б в заветном письме следующее: "Уважаемый г-н Шподарович! Прочитал Ваши стихи, которые Вы мне прислали, как Вы изволили выразиться, на беспристрастный суд. Не обнаружил в них ни чувств, ни мыслей. Право, можно подумать, что Вы живете под стеклянным колпаком в обществе нескольких романтических книжек. От всей души советую — займитесь полезным обществу делом и не тратьте душевный пыл и бумагу на гимназические литературные практикования".
Подпись неразборчива.
СЕМЕЛА И ЮПИТЕР
Однажды Юпитер полюбил земную красавицу Семелу. По внушению ревнивой жены Юпитера Юноны Семела попросила, чтобы любимый показался во всем блеске божественной славы. Невыносимое для земных глаз зрелище убило Семелу.
(Древнегреческий миф)
Если в этом несовершенном мире все-таки встречаются такие вещи, как розы, лебеди, закат на фоне развалин старого замка города Б* и миндальный торт, должны в нем быть и счастливые люди.
Хотя розы, лебеди и миндальные торты, не говоря о закате, встречаются гораздо чаще.
В городе Б* не было более счастливого человека, чем пани Авгинья. Она жила в красивом домике с зелеными ставнями, ее отец был мудрый седой брандмейстер, а молодой муж — лучший подчиненный отца, бравый пожарный Михась Кудыка. Панна — теперь уже пани — Авгинья вязала самые красивые в мире кружева, люди ценили ее романтическую натуру и любили за кроткий нрав. А какой огород был у Авгиньи! Не банальные помидоры-бобы росли там, а переселенные из леса и выгона цветы, которые жители города Б* почитали обычными сорняками. У забора возвышался царский скипетр, светились мелкие цветочки бабьего лета и чернокореня, взбиралась на стены дома жимолость, качал свой темный огонь кипрей, подрагивало пушистое миртовое деревце и даже сидело у крыльца нездешнее растение самшит — железное дерево...
Авгинья называла мужа Мишелем и была счастлива, несмотря на то, что с детства имела очень плохое зрение. Между внешним миром и взглядом барышни колыхался радужный туман. Это придавало ее походке романтическую замедленность и неуверенность. Но люди были настолько добры, что совершенно не сердились, когда Авгинья, находясь в своем тумане, натыкалась на них или путала их имена. Да и как можно было сердиться на эту особу с пышной прической, украшенной цветами, с вечной улыбкой. Мишель приходил домой, усталый и мужественный, целовал жену в щеку и съедал ужин, приготовленный умелыми руками поварихи Параски. А юная госпожа Кудыка тем временем ублажала его слух пересказом содержания очередного романа, прочитанного с помощью сильной линзы, и куталась в самовязаную белую шаль с кистями.
— Ох! Ах! Простите, пожалуйста! — это пани Авгинья выносила миндальный торт из кондитерской. Человек, с которым на этот раз столкнулась очаровательная пани, пах дорогим одеколоном, а на лице его сверкало пенсне. Авгинья стыдливо улыбнулась. Незнакомец внимательно посмотрел на неуклюжую туземку и вежливо взял из ее рук коробку с тортом.
— Позвольте, я немного помогу вам. Не сочтите за нахальство — я здесь человек случайный, выкроил день заехать проконсультировать родственницу жены. Позвольте представиться — Самсон Григорьевич Ивановский, московский врач-офтальмолог. Ну, если проще — специалист по заболеванию глаз. У меня к вам несколько профессиональных вопросов...
Весь вечер Авгинья взволнованно ходила по дому, натыкаясь на многочисленные вазы с сухими цветами, расставленные по углам. Белая вязаная шаль сползала с плеч... Небольшая операция, к тому же бесплатная, как интересный научный "прецедент", и Авгинья раз и навсегда избавится от своей близорукости. Авгинья не решилась рассказать о полученном от врача предложении ни солидному брандмейстеру, ни занятому мужу... А как было бы чудесно предстать перед ними спасенной Золушкой! Растает колеблющийся туман, что не дает ей любоваться красотой мира, и тогда...
…Однажды утром белый потолок, в незнакомой сетке трещин и царапин, обрушилась на Авгинью... Барышня махнула рукой перед глазами... Это — ее рука? Авгинья вскочила — голова кружилась, как от первого весеннего ветра. Будто сквозь туман, вспомнился кабинет уездной больницы, нелепое присутствие местных докторов, неприлично любопытных и восторженных, боль, страх, разочарование — и обещание перемен через двенадцать часов, когда закончится действие обезболивающих средств...
Предметы наступали на Авгинью, беспощадные в своей конкретности. Они резали пространство острыми очертаниями, отъединялись друг от друга жесткими плоскостями и диктовали расстояния. Это был мир яркий, четкий и жесткий... "И красивый... Конечно, красивый!". Авгинья бросилась к зеркалу...
Кто это? Из вычурной бронзовой рамы чудаковато смотрела на нее плохо причесанная большеротая особа, блеклая, как ночной мотылек... Прикосновение к беспощадному стеклу убедило Авгинью что это... Нет, эти покрасневшие глаза, впалые щеки — не ее!..
Слезы на минуту вернули привычный радужный туман, в котором жила поэтическая утонченная красавица...
А вечером придет Мишель! Как мог он любить ее, такое чудовище! Долой — шаль, связанную слепой курицей, долой — шпильки и болотное платье! Сколько вокруг безвкусных вещей, которые по-дурацки расставлены!
К стройной женщине в красивой сиреневой блузке с большим кружевным воротником, с аккуратно подведенными губами и ресницами, с украшенной цветами античной прической подходил коренастый небритый тип с красным тупым лицом (а рот широко открыт), с глазами похотливыми и почему-то испуганными... С кожей пористой, угреватой, жирной... За ним сунулся такой же краснолицый старик в костюме брандмейстера (две пуговицы висели на нитках), самодовольный, с неопрятными пучками седых волос в ноздрях и ушах... Прощай, мужественный Мишель! Прощай, образ идеального отца!