Страница 43 из 49
— Они и о Мальменьге что-то говорили. Какой-то отряд то ли должен выйти из Мальменьги, то ли попасть туда…
— Ну!
— Потом Сибирь вспоминали, финнов…
Никифоров поморщился:
— Ты, по-моему, начинаешь фантазировать…
— Ничего не фантазирую! Я слышал все эти слова — они одинаковые и на вепсском, и на русском языке. Только сразу их забыл.
— Это бывает… Может, еще что-нибудь вспомнишь?
Ленька наморщил лоб, отыскивая в памяти временно позабытые слова и фразы, но больше ничего не мог вспомнить. Помолчав немного, он спросил:
— А у вас хоть пистолет с собой есть?
— Пистолет? А зачем он?
— Ну как же! У него винтовка. И нож на поясе.
Тронутый этой опекой, Никифоров опять улыбнулся:
— Эх, Леня, Леня!.. Не волнуйся, есть у меня пистолет, есть! Только если дело до пистолета дойдет, значит, я никудышный дипломат. И разведчик никудышный. И незачем мне туда идти.
Ленька немного успокоился, чувствуя, что Никифоров хорошо сознает всю ответственность того, что делает, на что решился.
На опушке березовой рощи они остановились.
— Все. Дальше тебе ходить не надо. Забирайся вот под тот стог и жди меня.
— А я думал, мы пойдем до самого бора.
— До бора?.. За этой рощей нам нельзя показываться.
— Почему?
— Подумай. Потом скажешь.
Никифоров потрепал Леньку по плечу тяжелой жесткой рукой и ушел.
Под стогом, на солнцепеке, было тепло, тихо, уютно.
«Почему нельзя показываться за рощей? — думал Ленька, кусая сухой стебелек тимофеевки. — Кто может увидеть? Кривой? Но он же далеко, у окопа, а бор тянется чуть не на целый километр. Или Никифоров думает, что Кривой не один?.. — И вдруг осенило: — Если Кривой — предатель, то он теперь враг. А враг не будет сидеть сложа руки, у окопа ему делать нечего. Теперь он боится за свою шкуру, боится, что его разоблачат, поймают…»
Ленька представил, как Кривой, спрятавшись на этой стороне сосняка, осматривает окрестность в бинокль. Вот он заметил, как из березняка вышли двое. Поднес к глазам бинокль и увидел: идут Никифоров и Ленька. Что он подумает?
«Да он сразу же все поймет! — И холодные мурашки пробежали по Ленькиной спине. — Вот, оказывается, Никифоров-то какой!..»
Но все равно на сердце у Леньки было тревожно: скрытый враг всегда опасней врага открытого, предатель вдвойне опасней фашиста.
Кривой появился перед Никифоровым внезапно.
— Стой! Кто идет? — окликнул он и угрожающе направил винтовку на командира.
Никифоров сказал старый пароль, и Кривой тотчас взял винтовку на ремень.
Прежде, когда командир проверял посты — а делал он это не часто, — Кривой обычно терялся при неожиданной встрече с Никифоровым, не решался окликать его. Теперь же на лице Кривого не было растерянности. Значит, он успел внутренне подготовиться к этой встрече.
Как всегда, Никифоров подал постовому руку, спросил:
— Как дела? Все в порядке?
— Вроде бы в порядке, — пожал плечами Кривой.
— Хорошо… Почему не явился по вызову?
— Так как же?.. Парнишка-то заболел. Не мог я пост оставить! Сами предупреждали…
— Верно. — Никифоров нахмурил брови и неожиданно сказал: — В эту ночь сброшен десант…
Взгляды их встретились. Кривой закашлял. Никифоров продолжал:
— Засекли серковские посты. Срочно попросили помощь. Половину группы я отправил туда. Вечером поведу в Серково остальных.
— И на постах никого не останется?
— На первом и на втором никого. А здесь — Митя Кириков.
— А я?
— Ты тоже в Серково.
Кривой переступил с ноги на ногу, снова кашлянул. Никифоров стал свертывать цигарку.
— Кури! — и протянул Кривому кисет.
Кривой оторвал клочок газеты, но пальцы сильно дрожали, табак просыпался.
— Что у тебя так руки трясутся? Или тоже заболел?
— Лишку здоровья нету, Павел Иванович. Я ведь малярийный. Иногда так колотит, что и винтовку-то в руках держать не могу.
«Неумно врешь, — отметил про себя Никифоров. — Парнишка больным прикинулся — это еще туда-сюда, а тебе-то надо бы придумать что-то посерьезнее». И сказал:
— Плохо. Раньше ты не жаловался на малярию.
— А чего жаловаться? От этого легче не станет.
— Тоже верно… Ну ладно. Я пойду. Кириков сменит тебя в шесть вечера. В Серково отправляемся ровно в восемь. От сельсовета.
— Понял… Только пользы-то от меня не будет.
— Это почему же?
— Так руки-то!.. Коснись дела, я и выстрелить путем не могу.
Никифоров строго посмотрел на постового:
— Нам нужны люди, которые могут стрелять. И хорошо стрелять!
Кривой тяжело вздохнул, уставился в землю. Никифоров жадно курил, раздумывая, как же быть.
— Вот что, — наконец сказал он. — Давай сюда винтовку. С твоими руками она тебе ни к чему, а у нас мало оружия. Вместо тебя в Серково пойдет Кириков.
— А мне что делать?
— Как — что? Не можешь стрелять — останешься здесь. И завтра же утром отправляйся в больницу. — Никифоров протянул руку, и Кривой подал винтовку. — Заряжена?
— А как же! Никифоров открыл затвор.
— Заряжена, говоришь? Это называется «заряжена»? Смотри! — и откинул пустой магазин. — Где патроны?
— Не-не знаю… Была заряжена…
Несколько мгновений они смотрели в глаза друг друга, и Никифоров понял: наступил критический момент. И, чувствуя, что Кривой не в состоянии что-либо придумать, сурово спросил:
— Парнишка не трогал винтовку?
— Да нет… Если только когда я спал… — Ухватившись за эту мысль, уже увереннее добавил: — Парень-то он ушлый, на фронт хотел бежать… Неужто патроны спер?.. Видать, спер. Куда же они могли деться?
— Эх, Василий! Не с винтовкой — с палкой на посту стоял. На фронте за такое военный трибунал…
Никифоров повернулся и, не попрощавшись, ушел.
Не хотелось, страшно было думать, что Кривой совершил предательство, но и сомнений в этой жестокой правде почти не оставалось.
И все-таки Никифоров не спешил выносить приговор: солнце только-только перевалило за полдень и время обдумать свои действия у Кривого еще есть.
«А у парнишки-то верное чутье, — вспомнил Никифоров о Леньке. — И глаз зоркий. Из него разведчик получится…»
Кривой стоял на краю окопа, не чувствуя, что окурок цигарки обжигает пальцы. Он смотрел на уходящего Никифорова, и где-то в глубине сознания искрой мелькнула мысль: крикнуть, остановить командира, раскаяться… Мелькнула, но тотчас погасла. Безвольно, с отрешенностью на лице, будто не зная, что он делает и зачем, Кривой спустился в окоп и повалился на сено. Он устал от этой жизни, устал за последние сутки до отупения, и теперь не хотелось ни о чем думать. Он закрыл глаза и впал в глубокое забытье. Не спал, но и не слышал ничего: ни птичьих голосов, ни гула далекой канонады. В голове вяло жила одна мысль, вовсе не страшная мысль: умереть бы вот так, здесь, и тогда не надо ни брата, ни войны…
Когда Кривой встал, чтобы закурить, удивился: бор был окутан вечерними сумерками.
Он сразу вспомнил, что Никифоров поведет партизан в Серково в восемь вечера. А солнце садится около семи.
Кривой засуетился, вылез из окопа, прислушался к тишине, вздохнул: уже поздно, все равно поздно, не успеть!..
И сам испугался своей мысли: куда не успеть? В сельсовет? Но разве он хотел туда идти? Не хотел. Но пока знал, что половина группы находится в Сухогорье, где-то теплилась надежда, что ошибку можно исправить… Ошибку?.. Кривой торопливо закурил. Какую ошибку? Разве он не обдумал все еще до того, как на пост пришел Никифоров? Он встретит брата с отрядом, расскажет, как пройти на Мальменьгу, получит деньги и ночью же отправится в путь, на Бабаево… За двое суток доберется до станции, там сядет на поезд — и в Сибирь.
Но когда урочный час стал неумолимо приближаться, прежней уверенности, что все получится именно так, как рассчитал, не было. Завтра же утром станет известно, что отряд, напавший ночью на Мальменьгу, прошел через Нена-мяги и что он, Тихомиров, исчез. И сразу Никифоров заподозрит измену. А у него связь со всем районом. И пойдут телефонограммы во все концы, в том числе и в Бабаево. Не успеет пройти и половину пути, как вся милиция, жители всех деревень узнают о его предательстве и будут передавать друг другу «особые приметы» беглеца. От милиции еще можно укрыться, а от народа никуда не денешься…