Голубой дым

— Я такой голод вдруг почувствовала, — говорила она с далекой и нездешней холодной усмешкой. — Так обидно стало. Ужас! Не разбудили... А теперь вот я вас... подняла. Ложитесь спать. Ну, пожалуйста!

— А мне не хочется, — говорил Демьян Николаевич грустным своим ночным басочком.

— Ну уж дай нам с папой сегодня уложить тебя. Ты у нас маленькая сегодня, ночью есть захотела, — вторила ему Татьяна Родионовна и щурилась в заплаканной и сонливой улыбке.

О ночном своем хождении в лунный свет Дина Демьяновна старалась не вспоминать: она только теперь испытывала запоздалый и тревожный страх.

12

Утром нежданно-негаданно их всех разбудили Скворцовы.

— Эй вы, тетери,— кричал Сергей Александрович.— Так-то вы дом сторожите?! Приезжает, понимаешь ли, хозяин-барин, а челядь дрыхнет в своих чуланах. Вот я розог-то прикажу наломать, вот я конюшню-то построю, высеку Демку-то с Танькой. Особливо Демку-то, лодыря! Самовар холодный, и стол не накрыт...

Демьян Николаевич, застегиваясь, слушал из-за двери и благостно улыбался.

— Получатца у тебя, Сергей Лексаныч, — отзывался он. — Чичас раздуем самовар-от. Вставай, Танька! Барин-сударин приехали... Ругатца шибко!

А когда самовар тусклой желтой меди, попахивая еще дымком, пищал на подносе, картинно возвышаясь на краю большого стола, Сергея Александровича никак не могли дозваться. В прошлый свой приезд он забыл на даче электробритву и теперь, словно бы наверстывая упущенное, брился у себя в комнате, и из распахнутого окна доносилось подвывающее жужжание.

Электробритвы, как игрушки для детей, завораживают многих мужчин. В магазине на улице Горького всегда можно увидеть праздных любителей этого одного из симпатичнейших изобретений человечества. Надо ли говорить, что мужчины ничуть не меньше женщин следят за своей внешностью, а в отношении своего лица даже, пожалуй, опередили слабый пол, ежедневно насилуя природу, исправляя ее ошибки, выбривая бороду, которая дана им самой природой. И больше того, на человека, носящего усы и бороду, многие ревнители выбритого лица поглядывают с насмешливым недоумением. Велика сила привычки!

У Сергея Александровича была своя маленькая и тайная мечта — иметь лучшую в мире электробритву: бесшумную, изящную и безотказную игрушку. Он и сам уж точно не помнил, сколько перебывало у него всевозможных бритв, начиная с первой, малоудачной модели ленинградского завода, похожей на циклю по форме да и по существу: бриться ею было мучительно, и, кроме раздражения кожи, она раздражала и Сергея Александровича, который, однако, оказался стойким и не вернулся к надежному «жиллету». Но бритвы, перебывавшие у него, пока еще не шли в сравнение с той, о которой мечтал Сергей Александрович.

— Разве это вообще-то бритвы? — говорил ему Демьян Николаевич. — Сенокосилки какие-то. То ли дело моя! Одно название чего стоит — опасная!

Немецкая бритва с костяной ручкой, которую он купил в конце войны у инвалида, брила со змеиным, опасным сипом, не оставляя на щеках даже намека на щетину. И оба друга часто спорили, выставляя напоказ свои выбритые подбородки, и даже жен своих звали в свидетели и судьи. Побеждал в этих соревнованиях всегда Демьян Николаевич, уступая, конечно, в скорости. Сергей Александрович тогда хохотал от души над белопенной бородой, которую Демьян Николаевич не успевал сбрить.

— Что, заржавела? Может, косу принести?

Так иногда забавлялись два старика, достигшие «желанного» — по древнекитайской периодике — возраста.

Сергей Александрович рано поседел, и в отличие от своего друга, был избавлен природою от облысения. Седина его, как часто бывает у блондинов, отливала золотистым оттенком, и он выглядел куда моложе Демьяна Николаевича, у которого тоже довольно рано, увы, заблестела на темени белая кожа, обтягивающая мощный и лобастый череп.

«Старой зубной щеткой» называл его порой Сергей Александрович, хотя надо было обладать особой силы воображением, чтобы представить зубную щетку, глядя на голову Демьяна Николаевича.

У Сергея Александровича была длинная, кадыкастая шея, и казалось, он родился в неизменной белой рубашке, повязанной галстуком, в то время как Демьян Николаевич галстуки не любил, хотя и не позволял себе вольности ходить на работу без галстука.

Это были очень разные и совершенно не похожие ни по внешности, ни в привычках, ни в образе жизни люди.

А начало их дружбе положила счастливая женитьба, хотя, впрочем, и до женитьбы они были знакомы друг с другом, потому что будущие их жены были подругами детства.

Сергей Александрович ходил в то время в кожаном картузе. Он воевал в гражданскую, и у него хранилась дома шашка в черных кожаных ножнах.

— Смотри! — грозился Демьян Николаевич. — Посадят тебя за это холодное оружие, — когда Сергей Александрович доставал шашку из-за шкафа и, протерев ножны от пыли и паутины, осторожно и бесшумно выдвигал грифельно поблескивающий, избитый, источенный временем клинок.

— Ты не донесешь — кто ж узнает? — отвечал вопросом ему Сергей Александрович, загадочно поглядывая на стальную, чуть изогнутую полосу. — За нее не посадят, — уверенно заключал он и резко вгонял клинок в ножны.

— Зарубил ты хоть кого-нибудь этой шашкой? — спросил однажды Демьян Николаевич.

А Сергей Александрович откинулся на спинку стула, положил шашку на колени и, словно баюкая ее, запел, прищурив в загадочной и странной улыбке светлые, мутно-голубые, простецкие глаза жителя северной России. Пел неразборчиво какую-то старинную песню с заунывным мотивом.

— А как же?! — ответил он вдруг с ледяным, белесым блеском в прищуре.

С тех пор Демьян Николаевич никогда не спрашивал его о прошлом.

— Ну тебя в болото с твоей шашкой! — говорил он ему, если Сергей Александрович тянулся рукою за шкаф. — Спрячь ты ее куда-нибудь подальше. Ну ее!

— Не бойся, Демушка, не зарублю... Ах, Дема, дорогой! — шутил Сергей Александрович, когда по какому-либо случаю они собирались у него за хлебосольным и хмельным столом. — А ведь если подумать, мог бы и ты против меня оказаться тогда...

— Это каким же образом?! — с тихим и еще не созревшим возмущением спрашивал бледнеющий Демьян Николаевич. — Что ж я, по-твоему, против революции был, что ли?

— Да ведь у нас с тобой, Дема, может быть, разные революции были: ты за одну, я за другую. Оттого и гражданская-то началась?

— Ну, знаешь. Мне твои эти всякие... привычки кавалерийские... Что за хамство вообще-то! Почему ты себе позволяешь хамить?!

— Не обижайся, я шучу, — успокаивал его Сергей Александрович, поглаживая потертый эфес шашки. — Я ж это с печалью говорю, с тоскою... Радуюсь, что этого не случилось. А ты, чудак, обижаешься!

— Как же не обижаться?! Хорошенькое дельце! — вскидывался Демьян Николаевич. — По-твоему выходит, что Простяковы... что ни отец мой, ни я сам не участвовали в строительстве республики, да? По-твоему, восстанавливать хозяйство — бабье дело, а шашкой махать — мужское. А ты вспомни себя! Ты пока учился, пока тебе мозги вправляли, чтоб ты для дела какого-нибудь годился, я уже заведующим сберкассой был. Это что ж, по-твоему? Тьфу! — и растереть, что ль?! Ты учти, Простяковы хлеб свой всегда трудом зарабатывали. Всегда! И заруби себе это на носу своей... как ты ее называешь...

— Гурда она называется. Казацкая гурда. Я ее в бою взял... Из мертвой руки врага вынул... Вот так, Дема! А ты говоришь — сберкасса!

— Ну и что! А ты бы попробовал. Там гурдой не помахаешь, — горячился Демьян Николаевич.

Так они спорили иногда, и казалось, спор этот вот-вот перерастет в крупную ссору. Но тут-то как раз и вмешивалась Татьяна Родионовна, милая Танечка, в которую был чуть-чуть влюблен, не скрывая этого, Сергей Александрович.

— Сереженька, — говорила она с пугливой озабоченностью, — ты ведь сам должен понимать: каждому свое в жизни. Ты дрался, а Демьян работал. Разве можно за это упрекать? Ты ведь тоже теперь инженер, а не конник. А он даже учиться-то не мог, потому что кормильцем был в семье. Он ведь с семнадцати лет работать начал.