Страница 43 из 51
Так предложил Митрофан Рудых.
— В интересах, — сказал он, — революционной демократии.
Митрофан Рудых опасался, что, голосуя в открытую, делегаты волостей не осмелятся поднять руку против кандидата партизан Брумиса, который был единственным его конкурентом.
Брумис, конечно, понимал, почему Митрофан ратует за демократию. Но не подал и виду, что разобрался в его «хитрой механике», и даже поддержал предложение о тайном голосовании. У Брумиса не было причин тревожиться. Красноштанов вчера поговорил по душам с крестьянскими делегатами и убедился, что многие из них тоже раскусили Митрофана.
Каждому делегату выдали по узенькой полоске бумаги. На ней надо было написать или «Рудых», или «Брумис», а в крайности — так договорились — или букву «Р», или букву «Б».
Васька Ершов выставил на стол свою папаху. В нее опускали бумажки с именами кандидатов. Его же — потому что он шумел громче всех — выбрали наблюдать за ходом голосования.
Брумис получил вдвое больше голосов, нежели его соперник.
Митрофан Рудых, ошарашенный неожиданным для него исходом выборов, попытался скрыть свое раздражение и досаду и первым поздравил Брумиса с высоким назначением.
— Вы теперь, Владимир Янович, как бы наш рабоче-крестьянский губернатор!
— А жалованье какое будет новому губернатору? — спросил кто-то из мужиков.
— Красноармейский паек, — ответил Брумис[6].
Митрофан Рудых вежливо улыбнулся словам Брумиса и произнес почти торжественную речь, в которой задним числом благодарил делегатов за то, что доверил и ему — сибирскому мужику Митрофану Рудых — быть повитухой новой власти. Подчеркнув, что роды прошли успешно, он хлебосольным жестом передал Брумису «бразды правления».
Брумис молча занял председательское место. Ему было не до парадных пустопорожних речей. Он в десятый, может быть, в сотый раз задавал себе вопрос: надо ли было посылать на смерть Сергея Набатова? Судя по извлеченному из кармана его гимнастерки, пробитому пулей и залитому кровью письму — надо было. Назначение Бугрова без его согласия могло повести к осложнениям, не только излишним, но и пагубным для общего дела. Сергей Набатов погиб на посту, как солдат революции... На войне убивают... Но если бы знал заранее, что поручение можно выполнить только ценой жизни, послал бы и тогда?.. Нет, не послал бы!..
И, ответив так, принял вину на себя.
Когда Брумис спросил, кому делегаты решат доверить высокий пост главнокомандующего, несколько голосов враз назвали Бугрова.
— И я так думал, — сказал Брумис. — Но вот что предлагает сам Бугров.
Он показал всем побуревший от крови лист и прочел письмо.
— Какие будут мнения по предложению товарища Бугрова?
Васька Ершов выкрикнул что-то о генералах, которых снова сажают на шею. Митрофан Рудых заметил о молодости лет. Кто-то сказал с глухой обидой, что надо бы своего, сибиряка...
— Кто хочет выступить против, бери слово! — жестко напомнил Брумис.
Наступило напряженное молчание.
— Нету желающих говорить против, — сказал Красноштанов. — Голосуй!
— Ставлю вопрос на голосование! — сказал Брумис. — Товарищ наш, боец Приангарского отряда Сергей Набатов, проголосовал уже своей кровью. Его голос считаю за! Кто за, прошу поднять руку!
К Вепреву послали нарочного с пакетом и перешли к делам гражданского управления.
Обсудили зачитанный Брумисом проект положения о Краевом Совете и его отделах.
Васька Ершов возмутился, услышав об отделе призрения и труда.
— Это не Совет, а какая-то земская управа!
И опять пришлось Брумису терпеливо объяснять: все, что делала земская управа, будет делать и Совет. Разница одна: земская управа все вопросы решала в интересах богатеев, а Краевой Совет — в интересах фронта и трудового населения.
— Агитировай больше! — закричал Васька Ершов. — Ну, там финансовый, скажем, отдел, понятно. Без денег, знамо, не проживешь. А на кой ляд этот еще, отдел призрения? Нету больше делов, как всякими богадельнями заниматься!
— Надо же головой думать! — рассердился Брумис. — Мало у нас стариков, вдов, сирот! Вот после Сергея Набатова жена осталась больная и сын малолеток. Должен кто-то о них позаботиться? Тебя убьют, должен кто-то позаботиться о твоих близких!
Васька Ершов широко ухмыльнулся.
— А меня, может, и не убьют!
— Живи сто лет. На здоровье! — сказал Брумис.
Легко ли убить человека?..
Сказал бы кто раньше, что можно идти вдвоем с Санькой час, другой и молчать?..
Не поверила бы Палашка такому вздору.
А вот шли и молчали. Молчали, хотя понимали хорошо оба, что, может быть, последний раз в жизни видят друг друга.
Санька шел передом по едва заметной, но ему, видать, хорошо знакомой тропке. Шел бесшумно, но быстро, бережно раздвигая почти оголенные ветки ольховых кустов и мохнатые лапы пихтовника. Шел не оглядываясь, знал, что быстрая на ногу Палашка не отстанет. И хорошо, что шел быстро. Ночью, когда переправлялись через реку, дул низовик, в лодку наплескало воды. Палашка сидела в корме, промочила ноги и зазябла. Сейчас, на быстром ходу, разогрелась.
...Лодка пристала к пологому берегу. Надо было брести по воде. Корнюха вынес ее из лодки.
— Опоздал, уж полны ичиги набрала, — сказала она, но не стала противиться, когда он взял ее на руки.
— Как стемнеет, приедешь на это место, — сказал Санька Корнюхе. — Жди до утра. Не придем — езжай обратно. А ночью опять сюда. Понятно?
Корнюха ничего не ответил. Стоял перед ней, как вкопанный. Крупное его лицо чуть заметным пятном проступало в темноте.
— Ты что, не слышишь?
— Слышу. Александр, дай я пойду с ней.
— Длинный больно. Издаля увидят.
— Я не смехом говорю. Пусти, я пойду!
— Дурной ты! Что с тебя толку? Она одна пойдет.
— А ты в кустах посидишь!
— В кустах посижу.
— А ее, стало быть, на погибель?
— Сама напросилась, — со злостью сказал Санька и тронул Палашку за руку. — Пойдем!
Поднялись на высокий берег и шли сначала полем, а когда стало рассветать, свернули в лес.
Больше всего опасалась Палашка этого длинного пути вдвоем. Не могла она сейчас с ним разговаривать, Не прошла еще обида за вчерашнюю ночь. Он, видно, понимал это и молчал. Спасибо и за это...
...Он пришел поздно, когда они с Катей уже улеглись. Присел на лавку и обнял. Не как всегда, а грубо, требовательно... И несло от него липким запахом самогона...
— Саня! Что ты!..
Он молча, жадно целовал ее.
— Саня!..
Катя проснулась и приподнялась на своей лавке.
— Катерина, выдь ненадолго, нам поговорить надо! — строго сказал он ей.
Едва не закричала в испуге: «Катя, не уходи!» Потом сердце захлестнуло гневной обидой и не осталось в нем ни страха, ни даже робости... И никакого доброго чувства к нему...
Едва дождался, когда хлопнула дверь за вышедшей на крыльцо Катей, сдернул одеяло... прижался всем телом...
Вырвалась, вскочила с постели.
— Ты что, очумел!
Но злости уже не было. Кровь молотками стучала в голову. Чуть не заплакала от обиды на себя. А на него прошла обида... Не хватало. может, одного ласкового слова...
Но он сказал грубо, с издевкой:
— Надоело лизаться попусту! Ребята засмеяли...
Ребята засмеяли! Вот что!.. Словно в душу плюнул. Похвалиться тебе надо моим позором!..
— Уходи! Сейчас уходи, а то ударю!..
Засмеялся. Потом сказал с угрозой:
— Пожалеешь. Покрасивей тебя девки есть. И подобрее...
Уже размахнулась, чтобы хлестнуть его по хмельной роже...
Опять хлопнула дверь, и с порога закричал Корнюха:
— Палаша!
Кинулся за печку, увидел ее в одной рубашке и Саньку рядом...
— Кому что! Женихаешься тут, а братана убили!
Никогда от него грубого слова не слышала, а тут...
И сама не поняла, как вырвалось:
6
Это не «художественный домысел» автора. В государственном архиве Иркутской области (ГАИО, фонд 852, опись I) хранятся документы, из которых видно, что ни руководители краевого Совета, ни командиры партизанских соединений и полков никакого жалованья не получали.