Повести

Побежал в библиотеку и взял там небольшой томик Платона в сером переплете.

Читал и отмечал про себя: верно говорит Платон, правильно, логично, ничего не скажешь. И вдруг спохватился — стоп! Как же так?.. Ведь он же идеалист, стопроцентный идеалист, а я соглашаюсь… Стало быть, тоже становлюсь на идеалистические позиции… Ну и ну.

Перелистывал страницы обратно и начинал читать по новой. И опять спохватывался только тогда, когда соглашался с Платоном уже как с идеалистом: «Что‑о за черт!» — не на шутку встревожился Андрюха.

Снова принимался читать. Читал медленно, внимательно, с подозрением к каждому слову, перечитывал отдельные места по нескольку раз. Однако снова какая–то железная сила стаскивала его на позиции, где уже ясно было, что сознание первично, а материя вторична.

«Да нет же, нет! — обалдело думал Андрюха. — Вот же я… ущипнул себя за ногу, и мне больно… Я произвожу, так сказать, материальное действие, щиплю свою плоть, то есть материю, и… и… мне больно. А значит…»

До позднего вечера бился Андрюха с Платоном, чувствовал себя то материалистом, то идеалистом, то тем и другим одновременно. Дело дошло до того, что разговаривать с Платоном стал, как с живым. «Простой вещи не можешь понять! — обращался он к Платону. — Мне на всю философию три дня отведено, а я только на твое учение целый день ухлопал. Целый день! — и Андрюха забросил книжку подальше. — Мы еще продолжим когда–нибудь, не думай…»

И вот теперь, стоя перед большим зеркалом шкафа, размахивая руками, в которых были зажаты чугунные гантели, похрустывая суставами и стараясь разогнать сонливость, Андрюха твердил себе: с такой дурью — в семестре совсем не учить, а потом одним махом одолевать целую науку — с такой дурью надо кончать.

«У‑у, растрепа! — ругал он себя. — Будешь так учиться — ни черта из тебя не выйдет!..»

Из зеркала на Андрюхины взмахи гантелями отвечал рослый парень в голубых эластиковых плавках, с хорошей мускулатурой, крепкой шеей, светлыми волосами, стриженными под старинный славянский «горшок»; лицо широкое, сердитое, однако нос не в ладу со всем лицом — коротковатый, вздернутый, несерьезный.

Только бы спихнуть этот экзамен, только бы спихнуть! А там — на завод, на практику… И уж на четвертом курсе Андрюха непременно начнет новую жизнь. Заведет твердый распорядок дня, будет ходить на все лекции без исключения, писать конспекты, готовиться к семинарам; проекты будет делать сразу же, как только выдадут задание. Лишь бы не завалить философию…

— Па–адъем! — закричал он, вспомнив о парнях. — Кончай, братва, спать — экзамен! — И тормошил их, расталкивал: — Живей, живей, философы несчастные! Экзамен, поди, кончается, а мы… Вставай, Игнат, вставай, не то секир башка!..

Парни начали шевелиться, послышались вздохи, кряхтенье, скрип кроватных сеток. Владька, потянувшись всем своим длинным телом, стал делать физзарядку у окна: приседал, распрямлялся и при этом бубнил себе под нос: «Производительные силы и производственные отношения — это две необходимые стороны производства…»

Петро, захватив полотенце, зубную пасту, мыло, отправился в умывальник. Игнат начал одеваться с того, что, сидя на кровати, натягивал носки. И только Гришка Самусенко продолжал безмятежно спать, укрывшись с головой. Андрюха сдернул с него одеяло, Гришка, подтянув коленки чуть ли не к ушам, продолжал спать. Тогда Андрюха сгреб его в охапку и перевел в сидячее положение. Гришка привалился затылком прямо к груди Софи Лорен на вырезке из журнала и продолжал спать сидя. Даже губами своими розовыми почмокал.

— Чтоб тебя!.. — Андрюха оглянулся, ища глазами графин с водой.

Но воду в стакане специально для Самусенко уже нес предусмотрительный Петро. Он молча подал Андрюхе стакан, а сам стал причесываться перед зеркалом.

Андрюха выплеснул ледяную воду прямо в сонную физиономию.

— А‑а! — тянул Самусенко, вытирая лицо. — Ну, выручил Андрюха, ну, спасибо, проспал бы я все царствие… — и вдруг вскочил на ноги и, подражая голосу преподавателя философии, загремел: — Разве это студенты!.. Это не студенты, это сплошь митрофанушки! Они не могут даже объяснить, какая разница между пространством и временем!..

Обстоятельный Петро уже кипятил на плитке чай, Владька с хрустом резал ножом засохший батон; Игнат, найдя свое полотенце за шкафом, побежал умываться. Андрюха обеспокоенно листал учебник, отыскивая подзаголовок: «Пространство и время».

Глава вторая

Экзамен

В коридоре, перед экзаменационной аудиторией толпился народ. Стоят группками, сидят на притащенных откуда–то табуретках, читают, галдят; на подоконниках конспекты, сумочки, бутерброды в бумаге, на двери приколот листок, где против фамилий вкривь и вкось поставлены отметки.

— Ну, как он принимает?

— Да уже одна «пара» есть…

— А в триста четырнадцатой, говорят, семерых пнул.

— Оз–зверел мужик!..

— Кошмар.

— Я даже не сомневаюсь, что завалю.

И тут же рассказы о том, как учил, да недоучил, как лег спать — вроде бы все знал, а утром проснулся — хоть убей, ничего не могу вспомнить…

— Эй, у кого есть последняя лекция? Дайте хоть взглянуть, я не был…

— Братцы, кто мне толком скажет, что такое пространство?

— Сущность и явление, сущность и явление, — бормочет высокая блондинка с испуганными глазами, курсируя взад–вперед с конспектом в руке. — Всякая сущность является, а всякое явление существенно…

— Скажи, — басом вопрошает огромный Сысоев у маленькой, «с рукавичку», девчонки, — что есть эк–зистен–циализм? — И пока та бойко тараторит, Сысоев обалдело глядит ей в рот.

И вдруг появляется отличник, ученый человек, «светило». Все — к нему с вопросами, с просьбами.

— Что вы, что вы! — кокетливо пугается «светило». — Я сам ни в зуб…

Ему, разумеется, не верят:

— Уж не прибеднялся бы!

— Кто–кто, а ты–то волокешь.

— Глухо! — трагически восклицает «светило», хотя знает курс как свои пять пальцев. Но так принято — во что бы то ни стало уверять товарищей, что «ни в зуб». Тем приятнее потом будет неожиданность — получил пятерку.

А тот, кому сейчас заходить, стоит у двери и, нагнувшись, смотрит в щелку. Он как бы уже заранее готовится, настраивается, привыкает к атмосфере экзаменационной аудитории.

— Кто отвечает? — спрашивают у него.

Чтобы не попало по лбу, в щель смотрящий вовремя отпрянул в сторону, и тотчас же в коридоре появился розовенький, распаренный, как из бани, Шушаков.

— Ну?

— Че попалось?

— Что поставил?

— Здорово гонял?

— Счастливчик!..

Теперь в обычае сдавшего экзамен — преувеличить страдания, через которые только что прошел.

— Четыре дополнительных подкинул, — вздыхает Шушаков. — Думал — крышка.

— Зава–ал! — ужасаются в толпе.

— Держите меня… — толстушка Ивкина, закатив глаза, как столб, валится на руки подружек, которые ее, как столб же, возвращают в вертикальное положение.

— Сущность является, явление существенно, — еще более остервенело шепчет блондинка.

Поотиравшись тут, в коридоре, послушав разговоры и таким образом немного пополнив свои знания, Андрюха решил: будь что будет! И вслед за Петром записался в очередь.

Когда сел за столик, указанный экзаменатором, и глянул на билет, то чуть не плюнул от досады. «Закон зловредности» сработал четко. «Основной вопрос философии» — было написано на узкой полоске бумаги после цифры один… Второй и третий вопросы попались так себе, но и над ними придется попотеть, а уж что говорить о первом…

Андрюха сжал кулаки, стараясь сосредоточиться, напрячь память, выжать из нее все, что когда–то схватил на лекциях, что вычитал за два дня из конспекта и учебников, ну, и то, что услышал сегодня в коридоре. А что не вспомнится, нужно додумать, сообразить, вот сейчас, вот здесь, за этот жалкий час, что отведен на подготовку.

А надо сказать, что напрягаться до предела, концентрироваться в нужный момент Андрюха мог, особенно когда хорошенько разозлится, когда в нем появится дух сопротивления, желание идти наперекор…