Страница 75 из 109
Азарт боя охватил всех. Помкомвзвода Ляшев, по болезни освобожденный от строя, прибежал как раз к началу дела. Его отсылали обратно в санчасть, он умолял не прогонять его.
— Дерутся же ж! — только и повторял он! — Как же я? Без меня? Дайте хоть мины подносить буду.
Он схватил ящик с минами под мышку, поволок, потом прибежал за патронами.
— Третьего дня меня в партию приняли! — прокричал он на ходу. — Так надо ж оправдать!..
Командир роты послал связного Черкеса на левый фланг к политруку с сообщением. Черкес подхватил по дороге ящик с боеприпасами.
— Чтобы пустым не идти. В бою каждый боец дорого стоит.
Потом его послали наблюдать за противником. Он взобрался на дуб и стал сигналить пилоткой. Пилоткой вниз — есть немец, пилоткой вверх — нет. Над деревом, где он сидел, пролетали снаряды, он не обращал на них внимания.
Минометы Данилейченко рассеяли второй вал гитлеровцев. Опять побежали вспять бычьи каски. Ячменное поле понемногу превращалось в большую фашистскую могилу.
Но ни одного ружейного, ни одного пулеметного выстрела не раздалось со стороны роты Деркача. Рота молчала. Противник мог думать все, что ему угодно, — рота не обнаружила себя.
Лежа у ручного пулемета, мечтал пулеметчик Брижатый:
— Эх, подпустить бы гада на пятьдесят метров, чтобы побачить, убедиться, что он от моей собственной пули падает.
5. ПОСЛЕДНЯЯ АТАКА
И вот она грянула, последняя атака. Собравшись с силами, озлившиеся враги бросились на роту Деркача. Восемьсот пар тяжелых, кованых сапог снова пошли топтать золотой украинский ячмень. Уже не били батареи. Молчали, сберегая боеприпасы, минометы Данилейченко. По-прежнему железное молчание хранила рота Деркача.
Немцы подвигались все ближе и ближе. Они бежали теперь вперед, уверенные в том, что их противник подавлен, что сейчас они наконец услышат запах русской крови. Вперед, вперед, форвертс!.. Ближе, ближе...
У командира пулеметного взвода не выдержали нервы.
— Огонь! — вскрикнул он.
Пулеметчики Федор Мануйлов и Коноплев умоляюще посмотрели на него.
— Огонь! — вскрикнул он.
И, устыдившись своей слабости, пробормотал:
— Огонь отставить!
На командном пункте командира роты запел зуммер.
— Деркач! Что там у тебя? — спрашивал подполковник Браклян. Ничего, — улыбнулся Деркач. — Сейчас будем рыбу глушить.
— Да ты не чуди, не чуди! Говори толком.
— Сейчас буду инспекторскую поверку по стрельбе сдавать.
— А кто принимает? — засмеялся командир полка.
— Майор Дураев. Он тут.
— А! Ну, давай, давай...
Деркач положил трубку. Немцы были в полутораста метрах. Пора! Деркач выпрямился. Теперь ни смешинки не было в его глазах. Сталь.
— Огонь! — подал он сигнал.
И немедленно дружно, и из всех точек, из всех видов оружия обрушился на врага ураганный, беспощадный, все сжигающий огонь. Словно не пулеметные ленты, не обоймы разряжали бойцы в противника, а злость свою, долго сдерживаемую, накаленную, страшную.
Этот ливень огня смял, скосил передние ряды наступающих. Он упал потом на головы тех, кто был сзади. Он настигал бегущих. Он все превратил в кровавую кашу. И тогда взвод младшего лейтенанта Сороки — самый отчаянный взвод во всей части — ринулся в штыки. Он обрушился на колонну немцев, спешивших на помощь своему рассыпавшемуся воинству. Немцев было двести, во взводе Сороки только десятка три человек. И все-таки Сорока атаковал гитлеровцев и рассеял их. Было смешно видеть, как они удирают: кто ползком, кто на карачках, бросая оружие, снаряжение, каски. Бойцы хохотали так, что могучий хохот их был слышен над всем полем боя.
Никто не считал потерь врага. На ячменном поле лежали горы трупов.
Лейтенант Деркач сосчитал свои потери: убитых нет, раненых семь человек.
Он улыбнулся.
— Ну что ж! — сказал он своим героям. — Давай закуривай!..
1941 г., июль
СЧИТАЙТЕ МЕНЯ КОММУНИСТОМ
Мирной и тихой жизнью жил Максим Афанасьев в родном селе. Работал на тракторе. Ухаживал за девушкой. Откладывал деньги на новый костюм. Потом женился. Было маленькое, тихое счастье. Маленькие, приятные заботы. О тракторе, о трудоднях, о доме, о новых обоях и пластинках к патефону.
И за всем этим обыкновенным, будничным, мелькающим, как спицы в колесе, все некогда было подумать о большом и главном: о своем месте на земле, о своем месте в борьбе. Так и жил Афанасьев тихой жизнью. Хороший тракторист. Хороший муж. Аккуратный и непьющий человек.
И вот пришла война. Немец напал на нашу Родину. Куда-то вдаль отодвинулись маленькие семейные заботы. Над большой семьей — над Родиной — нависла беда. Мир пылает. Решается судьба миллионов Афанасьевых. Быть или не быть власти Советов. Быть или не быть нашему счастью.
И когда в первых боях тяжело ранили Максима Афанасьева и товарищи бережно несли его на руках в медпункт, не о молодой жизни жалел Афанасьев, не о доме, не о милой Марусе.
— Эх, — горько шептал он товарищам. — Эх, так и не успел стать я коммунистом.
Мы нашли Афанасьева на медпункте. Увидев нас, он попросил подойти ближе.
— Товарищи, — прохрипел он, — у людей спросите: я честно выполнял свой долг. Все скажут. Если придется умереть, убедительно вас прошу: считайте меня коммунистом.
Считайте меня коммунистом. Живого или мертвого. Тысячи просьб об этом. Это — самое замечательное, самое великолепное, что есть в нашей великой и святой борьбе.
Никогда не приходилось так много работать секретарю партийной комиссии, батальонному комиссару товарищу Устименко, как в эти дни.
— Народ требует принимать в партию до боя, в бою. Люди хотят идти в бой коммунистами.
И Устименко и его комиссия работают прямо в бою. За дни войны разобрано куда больше заявлений о приеме в партию, чем за шесть предвоенных месяцев.
Каждый день рано утром отправляется партийная комиссия на передовые. Чаще всего пешком. Иногда ползком. Под артиллерийским и минометным огнем.
Где-нибудь в рощице, подле огневой позиции, у стога сена, или прямо в поле, или за линией окопов открывает свое заседание партийная комиссия. Тут же под рукой — фотограф Люблинский, молодой человек, вздрагивающий при свисте снарядов. Он фотографирует принятого в партию. Нужно срочно изготовить карточку.
Часто бывает, что Люблинский только что установит свой аппарат на треноге, скомандует «спокойно», а вражеский снаряд шлепнется неподалеку и «сорвет съемку», засыплет землей фотографа и его объект. Тогда партийная комиссия быстро меняет свою «огневую позицию». Сейчас Люблинскому стало легче работать. К снарядам он привык, и вместо старого аппарата на треноге у него «ФЭД».
Принимаемые в партию приходят на заседание комиссии прямо с передовой. На их лицах дым боя. Они садятся на траву. Волнуются. Один нервно покусывает травинку, другой ждет в стороне, курит. Свершается великий момент в их жизни. Они становятся коммунистами. Отсюда они уйдут обратно в бой. Но уйдут людьми иного качества — большевиками.
И хотя вокруг гремит музыка боя, заседание партийной комиссии проходит строго и сурово, как принято. Коротко излагается биография вступающего, взвешивается, прощупывается его жизнь. Достоин ли он высокого звания большевика! Придирчиво и внимательно смотрят на него члены партийной комиссии.
И главный, решающий вопрос задают каждому:
— Как дерешься? Как защищаешь Родину?
Семь километров нес на плечах Василий Копа невский своего командира, своего парторга Гурковского. Вокруг были немцы. Немцы наседали. Но не бросил Копачевский раненого парторга, положил к себе на левое плечо и нес. А к правому плечу Копачевский то и дело прикладывал винтовку и отстреливался. Так и нес его семь километров до ближайшего села. Но и в селе уже были немцы. Как нашел здесь повозку Копачевский? Как ушел от немцев и увез Гурковского? Чудом. Но вот они оба здесь, среди своих, и боец и парторг. Только сейчас заметил Копачевский, что и сам он легко ранен.