Страница 13 из 132
— Бот еще новости! Ведь и я тебя люблю. — Но в ее голосе он услышал равнодушие.
— Нет, я люблю тебя, как парень девушку. Поняла?
Она испуганно взглянула на него.
— Нет, нет, не надо, не надо... — пробормотала она. — Не надо, Степа!
Он печально усмехнулся.
— Я сам знаю, что не надо. Да что ж я могу сделать?
Она засмеялась.
— Но ты шутишь, Степан. Ты мой муж? Мой парень? Нет, ты шутишь!
— Что ж здесь смешного?
— Да ничего... Я и сама не знаю. Вот никогда не думала! Ты ведь такой свой. Домашний. Ты друг мой! Ты как брат, или нет... Даже как сестра мне. Я сама не знаю, что говорю.
Больше он не говорил ей о любви. Скоро она вышла замуж, уехала с мужем на новостройку, родила ребенка, девочку, кажется. А он — ждал. Он знал, что никогда она не придет к нему. И все же ждал. Жил один. Знал, что над ним смеются, считают чудаком. Разве не смешно? Огромный парень ждет свою девочку, которая уж я не девочка вовсе, а замужняя женщина, мать чужого ребенка.
Он сам удивлялся себе. Что с ним сталось? Да что в ней особенного? Многие находили, что она просто обыкновенная девушка, с курносым носом и смешными веснушками. Но ему были милы эти веснушки, этот вздернутый нос, — других девушек он уже не мог полюбить.
Он убедился в этом в прошлом году летом. Они поехали на практику целой группой студентов-металлургов: парней и девушек. Как это всегда бывает в таких случаях, образовались пары, некоторые из них, вероятно, останутся на всю жизнь. С ним на доменной печи отбывала практику Галя Стрелец — сероглазая, украинка-полтавка, ее родина чувствовалась в мягком «я», которое придавало музыкальность, певучесть ее речи. Вероятно, Степан нравился ей, она любила стоять с ним в одной смене на печи, вечером идти вдвоем в общежитие, болтать, смеяться, петь. Он относился к ней тепло, дружески. Ребята говорили ему:
— Какая славная девушка, эта Галя.
Он горячо соглашался:
— Да, славная. Очень славная, — но думал о другой, о Юльке.
Только осенью, когда уж возвращались в институт, он почувствовал, что глубоко обидел Галю. Но ему не в чем было упрекнуть себя.
Перед отъездом девушки, смеясь, позвали его к себе.
— У нас для тебя подарок, — таинственно сказали они.
— Подарок? — удивился он.
— Галя, вручай.
Галя смутилась, под общий хохот вручили ему подарок. Это было синее стекло для работы на печи, вещь необходимая для доменщика. Но оправу для стекла девушки сделали в виде сердечка. Что хотели они сказать этим? Он растерянно вертел стекло в руках.
— Это взамен твоего сердца, — сказала Варя-хохотушка. — Твое, говорят, разбито.
— Только вы и это не разбейте, пожалуйста, — попросила Галя.
— Это сберегу, — отвечал он, кланяясь.
Он сберег его. Юльку не сберег. Галю не заметил, а стекло бережно сохранил. Он и сейчас пользуется им на домне. Через синее сердечко смотрит в фурму; синее пламя мечется в печи, бурлят, клокочет чугун, расплавленный и изнемогающий, — и Рябинину кажется, что он заглядывает в свое собственное сердце. Там тоже кипит, бушует металл, рвется, мечется пламя, а снаружи холодный, железный корпус печи. Люди смотрят на молодого широкоплечего, улыбающегося инженера и ничего не подозревают.
И я хоть и подозревал о том, что творится с Рябининым, но был спокоен за него. Я шел рядом с ним, слушал, как звучали его уверенные, весомые шаги, и думал о том, что вот на моих глазах пропадает Алеша, чудесный парень, мой товарищ. Как помочь ему? Что делать?
С некоторых пор я и о себе стал думать, что пропадаю. Почему я все сидел в этом маленьком, пыльном городке? Дорога звала меня, манила, дразнила. Я уже несколько раз клянчил в окружкоме:
— Отпустите меня.
— Куда?
— Все равно куда. Учиться, работать, шляться. Только бы в дорогу, двигаться, ездить, бродяжить.
Мне казалось, что я кисну, пропадаю, опускаюсь здесь. Но в окружкоме досадливо пожимали плечами.
— Отпустить? Все вы проситесь отпустить. Ты сегодня десятый. А кто здесь работать будет?
Кто будет работать здесь? Придут сюда с завода, из сел. А там кто? Там вырастут новые.
Вокруг меня двигались, торопились люди. Они обрели вместо ног — колеса, вместо рук — крылья самолетов. Ехать, лететь, плыть. Сблизились географические понятия, сдвинулись полюсы. В одном общежитии оказывались рядом молдаванин с юга и помор с севера: здесь они были проездом. По всем дорогам двигались эшелоны, поезда, переселенческие караваны, бригады, экспедиции, разведывательные партии, людей перебрасывали, мобилизовывали, посылали, командировали. Ехали делегаты, завербованные рабочие, комиссии, буксиры, ударные бригады, толкачи, агенты, ходоки, туристы. Ехали посмотреть, пощупать стройку, стать на работу, найти место лучше. Почва горела под ногами. Крыша дома давила человека. Он мечтал о колеблющейся крыше вагона. Люди привыкали к движению; если они засиживались на месте, им казалось что они пропадают, теряют, упускают что-то.
И мне казалось, что каждый день прозябания в маленьком нашем городке — потерянный день моей жизни. Какие замечательные дела мог бы я делать! Мои товарищи перегоняли меня. Они приходили с заводов, меняли почтовых лошадей в маленьком уездном городе и отправлялись в столицу завоевывать ее университеты, рабфаки, музеи. Я завидовал им.
Мы все считали себя рожденными для великих дел. Чувство неудовлетворенности собой и сделанным нами было нашим седьмым чувством, шестым было чувство родины. Мы всегда были недовольны собой, своим положением, успехами, удачами. Хотелось большего! Уж слишком широко распахнулись перед нами далекие дали!
И я наблюдал, как всюду вокруг меня суетились люди с чемоданами, — начал нервничать, злиться, тосковать.
Парни, приезжающие в отпуск из столицы, сочувственным взглядом оглядывали меня, мою провинциальную косоворотку, мои туфли на босу ногу.
— Ты еще здесь? — удивленно спрашивали они. — А где Иванов, Петров, Сидоров?
Иванов оказывался в столице, Петров во флоте, Сидоров в вузе. Люди двигались, спешили, торопились, бросались в поезда, автомобили, самолеты, пароходы. Никто не хотел строить свою жизнь в родном маленьком городе, охотно предоставляя свои дома, улицы, сады, любимые и памятные места юности новым людям, рвущимся из сел и с заводов.
На моих глазах страна совершала свой рывок вперед, и мне хотелось рвануться вместе со всеми.
Я хотел об этом поговорить с Рябининым, но он шагал рядом мрачный, погруженный в свои думы, его не хотелось тревожить. Да и сможет ли он, увлеченный своей работой на заводе, понять меня. Еще, пожалуй, обругает.
Впрочем, может быть, и в самом деле меня следовало ругать?
В эту ночь не спалось Алеше. Он лежал рядом с горячей, сонной Любашей, ворочался, курил, но уснуть не мог.
Ночь стояла над страной. Все спали. Спал Рябинин спокойным легким сном инженера. Если и снились ему сны, то, вероятно, простые и четкие, как чертежи. Все ясно этому благополучному человеку. А Юлька? Юлька тоже спала где-нибудь в семейной двуспальной постели с мужем, и этот муж не Рябинин, а кто-то другой, незнакомый Алеше.
Где-нибудь между мешками на пристани или в углу вокзала спал беспокойный Мотя, пробирающийся на Урал, к старателям. Ему снились веселые сны: горы золота, серебряные реки, чудеса-а-а... Он дышал порывисто, храпел мощно, во всю носоглотку, как и подобает здоровому, бывалому парню, привыкшему спать на земле, ветром одеваться.
Спал и Павлик; часы-ходики висели над койкой, отстукивали минуты трудового сна рабочего парня. Маятник ласково качался на цепи. Спи, Павлик, спи, мы разбудим тебя к сроку, к гудку, спи, Павлик, спи.
Где спал сейчас Валька Бакинский? В тюрьме, где ему следовало бы быть. Или следственные органы, получившие сообщение Алеши, решили, что Валька — гнусная, но безвредная тля, и оставили его спокойно спать на диване где-нибудь в комнате приятеля. Остатки икры на столе, окурки в графине. Валька накрылся газетным листом, чтоб не беспокоили мухи. Но и мухи спали.