Страница 12 из 132
— Мне поднесите чарку водки, домне — две подачи флюсов, и все пойдет как по-писаному.
С этим-то ядовитым старичком и предстояло Рябинину работать.
— Поверите, ребята, я дрейфил, когда шел на печь знакомиться с ним.
Встреча произошла в конторке обера на домне. Старый мастер испытующе смотрел на молодого инженера.
«Коммунист... политик... горлодер», — неодобрительно думал он, и Рябинин угадывал его мысли.
Вдруг старик хитро прищурился, открыл шкафчик я достал оттуда...
— Что бы вы думали? Бутылку русской горькой. Это на производстве-то.
— Ну, будем знакомы, инженер, — сказал, усмехнувшись, мастер и подвинул Рябинину полный стакан водки, — пейте.
Рябинин видел: старик надевается над ним. Он колебался.
— Брезгаете, инженер? — спросил мастер.
— Что было делать, ребята? Не выпить — значит, навсегда поссориться с обером. Как тогда работать? А выпить на производстве — значит, стать в подчинение мастеру, потерять его уважение, поломать дисциплину.
Рябинин подумал-подумал и вдруг одним духом хватил стакан.
— Молодец! — воскликнул удивленный старик. — Жарко пьешь, доменщиком будешь.
Рябинин поставил стакан на стол, вытер губы и спокойно произнес:
— Если я в следующий раз увижу у вас водку на работе, я отберу ее и доложу директору.
— Теперь мы с ним друзья, хоть и ссоримся часто, — смеясь, закончил Рябинин, — золотой старик.
Алеша хмуро слушал его. Вот и Рябинин вышел на широкую дорогу. Ему можно позавидовать, он инженер. Пускай снимут его с работы, что ж, он плюет на это: у него высшее образование, профессия. А ведь и Алексей мог тогда уехать учиться вместе с Рябининым и Юлькой. Самодовольство Рябинина было противно ему, оно оскорбляло лично его, Алешу. Ему захотелось обидеть Рябинина, унизить его.
— Степан, а где Юлька, а? — спросил он, чуть усмехаясь.
Рябинин смутился. Я заерзал на стуле.
— Юлька замужем, — пробормотал Рябинин.
— За кем? — безжалостно настаивал Алеша.
— Не знаю. Хороший парень, говорят. Не знаю.
Мне стало жалко Рябинина. Неужели можно так нелепо любить девчонку? Могучий парень, он совсем раскис сейчас при воспоминании о ней. Он стал печален, рассеян, на лице обозначились морщинки. Ты все-таки постарел, Степан Рябинин!
А Алеша злорадствовал. Он не мог скрыть злой улыбки. Степан Рябинин и инженер, и с высшим образованием парень, а простая девушка не любит его, уходит к другому. А Алешу любят. И он почувствовал вдруг горячую нежность и благодарность к тихой и теплой Любаше. Он притянул ее легонько к себе — теперь они сидели рядком, как муж и жена.
Разговор не клеился. Молча пили чай. Звенели ложечки.
— Что думаешь делать? — спросил Рябинин Алексея. — Решено уж что-нибудь, нет?
— Не знаю, — небрежно ответил Гайдаш. Он хотел показать, что это не волнует его, но голос дрогнул, выдал. — Не знаю.
Мне стало невыразимо грустно. Неужели мы встретились, чтобы вот так говорить друг другу колкости, злиться, дуться? С тоски и отчаяния я запел, как, бывало, в «Коммуне номер раз»:
Не встречать уж нам с тобой рассвета
После нашей ноченьки вчера.
Ребята подхватили:
Последней нашей но-очи, —
На прощанье он сказал мне вслед.
Что расстаться нам с тобой пора.
Я снова был запевалой, как в доброе старое время; Рябинин гудел басом, Алеша вторил своим прекрасным баритоном, и нежный грудной голос Любаши придавал мягкость и нежность нашим мужским песням.
Мы пели песню за песней, подобревшие, растроганные, взволнованные. Чтобы лучше было петь, мы сбились в кружок. Алеша положил мне на плечо руку, я обнял Рябинина. Песня подымала потолок комнаты, уносила нас далеко-далеко...
Только в час ночи мы вспомнили, что пора по домам. Любаша смущенно начала собираться с нами. Ей очень хотелось остаться у Алеши, но было неловко.
— Вы меня проводите? — робко спросила она.
Алеша вдруг обнял ее и ласково сказал:
— Я тебя сам провожу. Посиди еще немного.
Ее удивила эта непривычная нежность, она растаяла и чуть не расплакалась от счастья. Мы сердечно простились с нею и Алешей.
— Хорошая девушка! — вздохнул я, когда мы очутились на улице. — Алешка не стоит ее.
— Не говори, Алексей настоящий парень. Из него выйдет большой человек. Если не пропадет.
— Он пропадет, — сказал я с грустью.
— Кто знает!
Дальше мы шли молча. Каждый думал о своем.
Напоминание Алеши о Юльке сильно взбудоражило Рябинина. На работе, дома, в постели он отгонял от себя мысли о ней. Он хотел забыть ее. Ну, была каштановая девочка в твоей жизни, Рябинин, и вот нет ее, растаяла. Но забыть ее он не мог. Она всегда была с ним, в цехе и дома, ее глаза светились огоньками сквозь стекла фурмы.
Во всем, что произошло между ними, он никогда не обвинял ее. Он один... Только он был виноват во всем. Он прозевал, проворонил ее. У него на глазах увели его девушку, а он, большой, толстый дурак, только хлопал глазами.
Он вспоминал все снова и снова: их первую встречу, их дружбу, их поездку на учебу в вуз. Как бегал он с чайником по перрону, как воевал из-за места для нее в вагоне, как сидел над ней, оберегая ее сон, сгонял назойливых мух с лица и прислушивался к сонному дыханию девочки.
Они учились вместе: вместе бегали на лекции, в столовку, на диспуты в Политехничку. Прежде чем лечь спать, он шел к ней прощаться, подходил к ее комнате, стучал и слышал, как девчата кричали:
— Юлька! Твой Ромео за дверью.
Однажды Юлька пришла сияющая, возбужденная, счастливая. Она положила ему руки на плечи и прикорнула головой к груди.
— Степа! Я так счастлива.
Он растерянно глядел в ее сияющие тихой радостью глаза и хотел сказать: значит, и я счастлив, я люблю тебя.
Она прошептала:
— Степа! Кажется, я полюбила.
Он побледнел.
— Ну? — глухо спросил он. Его сердце прыгало от радости.
— Я, кажется, полюбила, Степа. Он такой чудный парень, Степа.
— Кто? — еле спросил он.
Она спрятала лицо на его широкой груди и сказала, перебирая руками ворот его рубашки:
— Ну... Андрей...
Рябинин еле сдержался, чтоб не закричать, не заплакать, не заскрипеть зубами. Даже сейчас ему больно от этого усилия. А тогда он только стиснул зубы, и родившийся было стон замер на его губах. Он даже насильственно усмехнулся, тихо погладил Юлькину головку, пробормотал:
— Ну, поздравляю... Ну, молодец...
Потом она приходила к нему и рассказывала об их любви, показывала его письма — безграмотные, пошлые письма, которые он вынужден был читать и даже хвалить. Он хотел сказать ей, что Андрей — нестоящий парень, он ловил себя на том, что, как секретарь вузовского парткома, он стал строже к Андрею. «Не ревность ли это, Рябинин? — спрашивал он себя. — Не зависть ли?»
А потом называл себя тряпкой, мочалкой. За то, что не борется за любимую девушку, что стал поверенным их любви, вместо того, чтобы быть соперником.
Бороться за нее, Юльку? Тягаться за эту каштановую девочку, которая и без того принадлежит ему, потому что он с детства знает ее, любит и бережет? Бороться? Значит, силой, ловкостью, уменьем заставить ее полюбить его, забыть другого. Нет, это недостойно его любви, большой, очень нежной и очень честной.
И он, отодвинувшись в сторону, молчал, мучился и ждал.
Однажды Юлька пришла заплаканная и сказала, что с Андреем все кончено. Рябинин с удивлением заметил, что он даже не обрадовался этому, так велико было его сочувствие Юлькиному горю.
Он только сказал ей:
— Зато у тебя остался старый друг — твой Степка лохматый.
И Юлька грустно взъерошила его волосы.
Сколько раз хотел он сказать ей о своей любви и все откладывал. Однажды, совсем неожиданно для себя, он сказал ей:
— А ведь я люблю тебя. Юля.
Она расхохоталась.