Статьи, эссе, интервью

Свою версию мифологического кода предлагает Т. А. Баскакова в 3-м томе издания. По мнению переводчицы, создание «Реки без берегов» было для Янна «продолжением провалившегося проекта создания общины Угрино, а сам роман — сакральным текстом этой общины, календарем повторяющихся событий/ритуалов». То, что искусство и для героя трилогии, и для самого писателя замещает религию, не подлежит сомнению. Это — общая для романтиков и модернистов идея тотальности искусства как универсального кода познания и оправдания бытия, идея жизнестроительства в искусстве. Интерес к сакральному находит подтверждение не только в тяготении героя к музыке барокко, в глубоком восхищении храмовым зодчеством всех эпох и культур, создании музыки для органа (в случае с самим Янном это еще и реставрация органов). Однако изыскания приводят Т. А. Баскакову к совершенно конкретным открытиям, ее метод можно назвать реконструкцией эксплицитного и имплицитного мифологического текста романа: трилогия интерпретируется ею в «римском ключе». Календарный цикл, отображенный в «Фастах» Овидия, а также в целом ряде древнеримских литературно-мифологических, исторических текстов и в памятниках материальной культуры, трактуется в итоге как ритуально-мифологическая основа «Реки без берегов».

Реконструкция позволяет заново перечитать роман, увидев за игрой имен, событий и персонажей истории Януса, Юноны, Венеры. Документальных подтверждений сознательного использования Янном «римского ключа» нет. Однако точность попадания текста в мифологический календарный цикл римлян заставляет предположить следующее. Как автор, глубоко интересовавшийся мифологиями народов мира, мысливший ритуально-мифическими моделями, Янн действительно мог отчасти бессознательно, отчасти сознательно инкорпорировать в свое произведение календарно-обрядовые символы. Кроме того, с учетом изоморфизма древних индоевропейских пантеонов эти символы могут быть истолкованы одновременно в нескольких языческих кодах (что и объясняется в комментариях). «Римский ключ» подобран с ювелирной точностью, помимо этого реконструкция, завершающая издание уникальнейшего романа модернизма, представляет сама по себе увлекательное чтение, которое каждого приведет к собственным размышлениям и выводам.

Коснемся в завершение и языковой проблемы — переводческого «ключа», подобранного к тексту Янна. Хотя в «Реке без берегов» почти не осталось следа от авангардной зауми, шаманских языковых танцев «Перрудьи», читавшие роман в оригинале не могли не почувствовать остранения, с которым писатель строит фразу, подбирает слова или ассоциативно сцепляет их вместе. Речь героев и рассказчика часто строится как философский дискурс, с высокой долей абстрагирования и словно бы в процессе пробы слова на вкус, подбора ему нового места. (Кажется, переводчик явно пытается помочь читателю, выделяя курсивом слова, словосочетания, попавшие в странный контекст: в оригинале все эти метки отсутствуют). Так, в сцене долгого обмена тирадами между Густавом Аниасом Хорном и Аяксом, подобной средневековым или барочным «прениям», мы встречаем массу таких философских и даже наукообразных оборотов, где человек выступает ареной действия (Schauplatz) фатальных сил и процессов: «Wir kö

en den Stoffwechsel, das Maschinenhafte unseres Dasein nicht leugnen. Auch die zartesten Regungen hinterlassen einen Unrat. Wir sind durch und durch nur ein Schauplatz für Abläufe, durch und durch voller Schmerzen, durch und durch das glückhafte Gerät einer Verdauung» («Мы не можем отрицать обмена веществ, механического аспекта нашего бытия. Даже нежнейшие душевные движения оставляют после себя какие-то отбросы. Мы целиком и полностью представляем собой всего лишь место действия для потоков событий, мы целиком и полностью наполнены болью, целиком и полностью являемся удачным приспособлением для переваривания пищи»); «Weinen und lachen wollen unsere Muskeln, solange unser Geist den Pendelschlag nach zwei Seiten wahrnimmt» («Наши лицевые мышцы хотят смеяться и плакать — до тех пор, пока наш дух регистрирует качания маятника в ту и другую сторону»). Видно, что в первом случае для абстрактного «das Maschinenhafte» подобрано абстрактное же словосочетание «механический аспект» (подстановка слова «механическое» превратила бы текст в абракадабру, а выбор слова «механика (бытия)» хотя вовсе не исключен, но притягивает слишком уж наукообразные ассоциации). Во второй цитате переводчик явно усилила уже имеющуюся у автора «механическую» семантику, уточнив довольно нейтральное значение слова «wahrnimmt» («воспринимает») контекстуально оправданным «регистрирует». Тяготение стиля Янна к абстрактно-философскому ощутимо в переводе, вплоть до чувства семантического дискомфорта. Как, скажем, по-русски передать фразу: «Womöglich endet das Planen der Sehnsucht niemals»? Или — «dies Entrücktwerden»? Внутренняя, ночная речь Густава — о том, что «томление» заложено в нас еще до любви, что оно всегда ей предшествует, замысливается ею наперед и никогда не может быть исчерпано. Т. А. Баскакова переводит так: «Возможно, такое планирование тоскования вообще никогда не кончается»; «это впадение в отрешенность». Словно чувствуя остраненность смысла и формы, она выделяет словосочетание курсивом. Если «планирование тоскования» звучит одинаково искусственно и по-немецки, и по-русски, то для Entrücktwerden подобрана, как видится, вполне «естественная» переводческая версия.

Возможно, медитативный стиль оригинала оказывает такое воздействие, что философская семантизация иногда появляется в переводе и там, где ее не ожидаешь. Скажем, здесь: «die ständige Gesellschaft von Uchris» («постоянное здесь-присутствие Фон Ухри»). Избыточная степень абстрагирования слышится нам, например, в переводе немецкого «in einem heftigen Vorgefühl» русским словосочетанием «в модусе живейшего предчувствия». Однако это редкие исключения. Чаще всего, по нашим наблюдениям, переводчик или находит точные соответствия, или прибегает к разъясняющему, интерпретирующему переводу — потребность в таковом действительно возникает при чтении этого монументального символического сооружения. Например, более развернутой, чем в оригинале, выглядит фраза Густава по-русски: «Я при этом следовал головному стремлению, а не подлинной потребности»: «Ich folgte meinem Bestreben, nicht meiner Neigung». Контекст романной сцены вполне оправдывает такое распространение исходной модели. Хотя с выбором перевода «Neigung» как «подлинной потребности», а не «склонности» или «предрасположенности» можно и поспорить. Как правило, элемент разъясняющей интерпретации появляется в переводе «темных» абстрактных медитаций рассказчика, уводящих его в глубины «я» и космоса, природного и человеческого.

Янновская фраза обладает ощутимым ритмом, распределением коротких и длинных отрезков предложения, лексических повторов, меняющих интонацию, сгущающих смысл. Ритм этот хорошо передан в переводе, притом что, казалось бы, немецкие инверсии устроены иначе, чем в русском синтаксисе. Такие моменты, к примеру — а из них соткано почти все романное полотно, — составляют особое наслаждение при чтении перевода: «Новый месяц вот уже несколько дней как начался, а я его и не заметил, и не поприветствовал. Угрюмо пришел он по стопам предшественника: портит сено, атакует землю ночным холодом, плачет из раздерганных туч. Медвяно-желтый туман и сегодня рано поутру стоял в долинах, но воздух вдруг сделался теплым, как две недели назад. Он полон аромата, как если бы цветы белого клевера в первый раз задышали». Мы выделили те элементы, которые очень точно воспроизводят и смысловые оттенки, и интонационные модуляции оригинала: «Der neue Monat hat sich schon vor einer halben Woche eingestellt. Und ich habe ihn weder bemerkt noch begrüßt. Mürrisch ist er in die Fußstapfen des Vorgängers getreten, verdirbt das Heu, überfällt das Land mit frostigen Nächten, weint aus zerfetzten Wolken. Honiggelber Dunst hat noch heute früh in den Tälern gestanden; aber die Luft war wieder milde wie vor Wochen. Sie war voller Duft, als hätten die Bluten des Weißklees zum ersten Male geatmet». Этот фрагмент показателен еще тем, что в нем раскрывается не только стилистическая, но и изобразительная красота янновского письма. Янну прекрасно даются поэтизированные северные пейзажи, маринистика и «корабельная» поэзия, а еще — тяжеловатые, но пронзительные медитации героев. Все эти составляющие янновского стиля достаточно аутентично, включая аутентичные странности, воссоздает русский перевод.