Страница 2 из 4
Конечно, вы лжете! Конечно, вы все лжете, постоянно, и вам нравится лгать и думать, будто вы не лжете. Конечно, вы лжете сами себе. Вот в чем все дело! Лично я не лгу самому себе. Мне достает смелости признаться себе, что я лгу, что я лжец. А вы — вы трусы. Вы слушали меня и говорили себе: какое ничтожество! И пользовались моей откровенностью, чтобы скрыть собственную ложь. Ага, попались! А знаете, господа, зачем я рассказал вам в том, что я лгу, о том, что мне нравится лгать? Это была неправда. Это было сказано лишь затем, чтобы заманить вас в ловушку, а самому все понять, осознать. Я не лгу. Я никогда не лгу. Я ненавижу ложь, а она ненавидит меня. Я солгал только для того, чтобы сказать вам, что я лгу.
А теперь я вижу, как исказились ваши лица. Каждый из вас желает удрать, по боится, что я его окликну.
Мадам, МЫ сказали своему мужу, что были вчера у модистки. А вы, мсье, сказали своей жене, что ужинали в клубе. Это ложь. Ложь. Ложь. Ну-ка, скажите, что я не прав. Скажите, что я лгу. Назовите меня лжецом. Нет желающих? Прекрасно. Я так и знал. Легко обвинять других. Легко ставить их в неловкое положение. Вы говорите мне, что я лгу, и лжете. Великолепно. Я не лгу никогда. Слышите! Никогда. А если порой я лгу, то лишь ради пользы, чтобы не причинить боль: избежать трагедии. Ложь во спасение. Поневоле приходится лгать. Немного: иногда. Что? Что вы сказали? Ах! А я-то думал: да нет, потому что, по-моему, было бы странно, если бы меня упрекнули в подобной лжи. Было бы смешно слышать это от вас. От вас, которые лгут мне. Мне, который никогда не лжет.
Послушайте, на днях — да нет, вы мне не поверите… Впрочем, ложь: ложь — это восхитительно. Вообразите: придумать ирреальный мир и заставить в него поверить — солгать! Правда, поистине, обладает непоколебимой силой, она поражает меня. Правда. Они с ложью стоят друг друга. Возможно, ложь даже лучше: хотя я никогда не лгу. Что? Я солгал? Разумеется. Я солгал вам, сказав, что никогда не лгу. Лжец! Я лжец? В сущности, я уже и не знаю. Я запутался. Ну и времена! Неужели я лжец? Я вас спрашиваю. Скорее, я и есть ложь. Ложь, которая всегда говорит правду.
Перевод О. Акимовой
Проделки в замке
У меня страсть ко всяким шуткам и розыгрышам. А значит, я страсть как люблю пошутить и подурачиться. Теперь с этим покончено. У меня пропала к этому всяческая охота. Сейчас расскажу, как я переменился. Отвратительная история, и, может быть, вы серьезно задумаетесь, прежде чем позволять себе такие злые шутки, вроде проделок в замке. Ведь именно в замке это все и произошло. В замке, где я был учителем. Я только что получил право на преподавание и был учителем в замке с восхитительным названием Мальмор — «трагическая смерть». Получил я это место благодаря богатому приятелю: он был вхож в высший свет. Я же никого не знал. Был знаком только с товарищами по учёбе и господами и дамами из семейного пансиона на Школьной улице, где жил. Никого не знал, но любил разыгрывать и шутить. Уже много раз я замечал, что мои шалости плохо заканчиваются или грозят принять плохой оборот и что они не всегда сходят с рук. Совладать с собой я не мог.
Какой дьявол или злая сила искушали меня, но мной они вертели, как хотели. Вот, к примеру, по воскресеньям я ходил по улице следом за семействами — семействами, что волокли за руку детишек, детишек, которые шею себе сворачивали, разглядывая что-нибудь позади. Дети вертели головой, я подходил к ним, приседал и показывал язык или корчил жуткие рожи. Сначала они удивлялись. После пугались и заливались слезами. Иногда жаловались родителям. Обернувшись, те встречали мою улыбку. Ребенка одергивали и бранили. Он плелся следом, вновь озирался, и я начинал кривляться сызнова. И ребенок заливался слезами. Хотите верьте, хотите нет. Вот чем занимался я по воскресеньям. По будням я терся возле дамочек, которые перебирали в больших магазинах груды уцененного барахла. Я держался слева, а дотрагивался до их правого плеча. Они осыпали бранью господ, которые стояли справа от них, а я повторял свой приемчик, пока не разгорался ужасный скандал. Я понимал, что нелепо тратить время на подобные забавы. Но не мог удержаться, и эта самая страсть насмехаться над людьми меня и сгубила.
В поместье я учительствовал у двоих сыновей милой и все еще довольно красивой женщины. Сыновья — один двенадцати, другой четырнадцати лет — боготворили мать. Боготворили и почитали. Отец был в отлучке, и его я еще не знал. Мальчики рассказывали о нем, восхищались им и готовили к его возвращению праздник. Вдруг в замке появился презабавный персонаж со своими нескончаемыми историями, что-то вроде старого волокиты, прежде имевшего успех. Это был друг отца. Шут гороховый, казалось, он безумно надоел их матушке и был назойлив, невзирая на всеобщее отношение — весьма сухое и чрезвычайно пренебрежительное. Каждый раз, когда он склонялся над своей тарелкой или над картами, мы перемигивались и, пожимая плечами, обменивались знаками. Женщина вздыхала, мы могли расслышать, — в его-то присутствии! — что он создает одни неудобства, лучше бы ему понять — он лишний — и убраться восвояси. Но он докучал нам, отдавал распоряжения и выказывал себя таким развязным и бесцеремонным, что мы решили его разыграть. Мой бес путал меня, и, поскольку мать воспротивилась бы этому, дети уговорили меня ничего ей не сообщать и готовить нашу игру тайком. Что ж такого, игра была невинна и столь свойственна их возрасту. Речь шла о том, чтобы поиграть в призраков, говорить о призраках, создать некую атмосферу, атмосферу тревоги — старый красавчик был суеверен и трусоват — и, облачившись ночью в простыни, с карманными фонариками в руках, открыть двери его комнаты и напугать до полусмерти. Его дверь выходила в просторный зал, комната была далеко от комнат хозяйки дома, так что мы не боялись быть застигнутыми врасплох. Мы могли действовать без малейшей опаски, не рискуя нарваться на какую-нибудь неожиданность.
Итак, за столом мы ни с того ни с сего заводим разговор о призраках, и хозяйка, в свою очередь, тоже рассказывает истории о призраках, и наша жертва сознается, что терпеть их не может, верит в них и теперь глаз не сможет сомкнуть. Короче говоря, то, что требовалось. Все укладываются спать, дети присоединяются ко мне и — вперед, на подвиги! Вооружившись простынями и фонариками, босые, мы спускаемся по лестнице, давясь от неукротимого хохота и едва ли не ломая себе шею на каждой ступеньке. Бьет полночь. Мы замираем у двери; я зажигаю фонарик, и мы начинаем суетиться и поправлять складки наших саванов, как вдруг я замечаю — дверная ручка поворачивается, медленно-медленно поворачивается.
Мы скользим за огромную колонну, во тьме, без фонарей с одетыми на плечах простынями. Дверь открывается. Полоса света падает из комнаты в зал, и мы видим — ВЫХОДИТ МАТЬ в сорочке. «Миленький… — шепчет она, — сейчас. Это в сумке, я оставила ее на столе». Она проходит в пятидесяти сантиметрах от нас, пересекает зал, берет со стола сумку, идет обратно, возвращается в комнату и говорит: «Вот, дорогуша. Да нет же! Все спят, бояться нечего. Не глупи…» И единственный раз в комнате: «Ты меня любишь?» Ответ: «Я люблю тебя…» Дверь закрывается. Ночь.
Вот оно как — дурачиться. Вот она — шалость. Вот они — проделки в замке.
Внезапно не стало больше ни замка, ни зала, ни ночи, ни детей, ни матери, ни учителя, ни призраков. Мы разошлись по комнатам, и простыни тянулись следом по ступенькам.
Дети никогда и словом не обмолвятся об этой пагубной ночи. Но забыть взгляд младшего, когда он говорит мне: «Добрый вечер, мсье», — забыть взгляд младшего и молчание старшего. Забыть этот взгляд и это молчание. Забыть я не могу. Я не могу.
Перевод Е. Павликовой
Я ее потерял
Все случилось на празднике, на празднике — на празднике я нашел ее, на празднике потерял. Был большой и веселый праздник. На празднике были и тир, и вафли, и японский бильярд, и бутылки шампанского, и балаганчики, и карусели. И карусели кружились и завывали, и сталкивались шары на бильярде, и благоухали вафли, и в тире стреляли ружья. Я как раз стрелял в тире. Я стреляю отлично и этим горжусь. Нет, постойте! Я все перепутал! Я встретил ее не в тире. Я ее встретил у павильона с вафлями. Вафли благоухали, и она их уплетала и хохотала, и вдруг как дунет на ту, что была у нее в руке, и я оказался весь в сахарной пудре. Она засмеялась, и я спросил: «Как вас зовут?» А она крикнула: «Потом скажу!»