Песни и монологи

Жан Кокто

Песни и монологи

Из окна

Девушка! Девушка! Оп-ля! Оп! Оп! Подождите минутку! Что? Вот так-так! Посмотрите, как я высовываюсь, — смотрите, как я наклоняюсь! Я выделяюсь на фоне неба и похож на ангела. Ангел, который говорит с вами, заслуживает ответа. Нет? Заслуживает хотя бы того, чтобы взглянуть в его сторону вместо того, чтобы глазеть на газовый фонарь и пожимать плечами. Правда, если вы пожимаете плечами — мне видно сверху — это нас чуть-чуть сближает, будто вы вспорхнули и полетели, чтобы встретиться со мной.

Оп-ля! Оп-ля! Что-что? Пест! Пест! Я не шучу! А! Хорошо, я верю, что вы ушли бы — ушли на все четыре стороны. Но вижу, речь идет только о ходьбе взад-вперед, только о том, чтобы шагать взад-вперед и разминать ноги. Конечно же, соберитесь с духом. Потому что вы подниметесь. Вы подниметесь — поднимаетесь. Вы поднимаетесь. Я этого хочу.

Знаю-знаю, о чем вы думаете: «Спуститься так легко». Да, проще простого. Я мог бы даже выпрыгнуть из окна. Наклоняться, наклоняться, наклоняться и выпасть, как если бы смерть собственной персоной извергла из глубин небес к вашим ногам омерзительный плевок.

Но вы ошибаетесь.

Ибо — если я послушаюсь вас — по легкомыслию, — если паду к вашим ногам и подножию фонаря — из моего окна на пятом этаже, — окажусь между вашими ногами и подножием фонаря — что произойдет?

Я опущусь медленно, плавно, величественно, подобно парашютисту. И внезапно вам станет трудно сердиться, упрямиться и не смотреть в мою сторону. «Ах!» — воскликнут вся улица и весь мир. Ах! Летающий юноша! Скорей, скорей, смотрите все! И — поскольку вы любопытны и восприимчивы к чудесам — вы по-смо-три-те. И увидите, как я хладнокровно опускаюсь и в молчании предстаю перед вами, малютка.

Нет, нет и нет. К блаженству не спускаются. К нему воспаряют. Воспаряют. Торжественно и просто. Перестают гонять щебенку носком ботика. Решившись, поднимают голову. Помахивая сумкой, берут ноги в руки (мс) и бросаются к первым воротам слева. Звонят. Дверь открывается. Захлопывается. И этот пушечный залп возвещает о вашем прибытии в мое королевство. Минуют консьержку, дабы удовлетворить ее любопытство. Пересекают двор. Находят дверь, над которой начертана буква Б (Блаженство). Поднимаются по лестнице. Один этаж — другой — третий — еще один — и еще. Ах, эти пролеты, с которых мальчишка-молочник кубарем слетает вниз под звон колоколов. Поднимаются — поднимаются — поднимаются — и тут как тут. Оказываются перед дверью с числом тринадцать: Случай! Случай и Блаженство! Тук-тук. Кто там? Открываю. Это я! То есть это вы! Это вы, это я, это мы!

Оп ля-ля! Оп ля!

Да знаете ли вы, что я храню на том самом пятом этаже, куда вы отказываетесь даже взглянуть? Знаете ли вы, чем я владею? Всеми сокровищами Китая и Индии. Лампой Аладдина и секретом се управления. И это еще не все. Подождите! Да подождите же! У меня три белых парусника в прекрасном море, один с грузом золота, другой — серебра, и бам-барабам, бей в барабан, в прекрасном морс. То есть они были в прекрасном море, но сейчас их груз хранится у меня — у меня — у нас — у нас. У тебя. Оп! Оп! Оп ля! Что вы делаете? Нет! Я не шучу. Останьтесь! Останьтесь или я прыгну.

Да, разумеется, вы ответите мне: «Он отказывается спуститься!» Я отказываюсь спуститься, потому что это было бы ошибкой, непоправимой ошибкой. Вы видите, как мы, взявшись за руки, рука об руку бредем вдоль реки. Наступает ночь. И переходя от скамейки к скамейке, мы оседаем в полицейском участке. Какая нелепость!

А если сюда? Вы поднимаетесь, и подъезд освещается сверхъестественным светом. Трубят трубы. Звучат органы. И газеты сообщают: «Разыскивается молодая девушка».

Что такое? Вот те на! Этот гнусный тип — тип, который помешал бы нам, — тот, который только что свернул с безлюдной улицы, тот, что собирался пройти мимо, но остановился, вдруг он берет вас под руку и уводит. А она смеется. Она нахально смеется! Я все скажу! Вот этот подоконник — это больше не подоконник. Это барьер в зале суда. Я клянусь выкрикивать правду и ничего, кроме правды. Не слишком ли легко? Крошка назначает свидание под моим окном гнусному типу и, пользуясь этим, пытается уверить меня, что хочет подняться ко мне — что мне надо спуститься — выпрыгнуть из окна — покончить с собой. И я был на волосок от того, чтобы ей поверить. Да-да, — вы! Именно вы! В этой маленькой нелепой шляпке. Эй! Приятель! Бесполезно вдыхать поглубже и ускорять шаг, чтобы все эти люди в окнах не думали, что я обращаюсь к вам. Гнусный тип! Вор! Поганый воришка! Не отвертитесь! Полиция! Очень кстати! Господин полицейский, господин полицейский! Господин полицейский! Эй! Скорее! Это воры! Задержите их!

Перевод Е. Дегтярь

Лжец

Мне хочется говорить правду. Я люблю правду. Но она не любит меня. Вот она, истинная правда, — правда меня не любит. Стоит мне сказать правду, как она меняет свой лик и обращается против меня. Всем кажется, что я лгу, и они смотрят на меня косо. А между тем я простодушен и не люблю лгать. Клянусь. Ложь всегда влечет за собой ужасные неприятности, вы увязаете в них, оступаетесь, падаете, и все над вами смеются. Если меня о чем-нибудь спрашивают, я хочу ответить то, что думаю. Я хочу ответить правду. Меня распирает от правды. Но вдруг с: что-то происходит. Меня охватывает ужас, трепет, страх показаться смешным — и я лгу. Я лгу. Все кончено. Как только вступаешь на путь лжи, все остальное неизбежно тянется следом. И, уверяю вас, это не так-то просто. Говорить правду легко. Это роскошь для лентяев. Вы уверены, что потом не ошибетесь и что у вас не будет неприятностей. Неприятности ожидают вас на месте, сразу, немедленно, а потом все улаживается. А я? Здесь замешана какая-то чертовщина. Ложь — это не скала с одной вершиной. Это американские горки, по которым вы несетесь, от которых у вас перехватывает дыхание, замирает сердце и спирает горло.

Если я люблю, говорю, что не люблю; а если не люблю, говорю, что люблю. И вы уже догадываетесь о последствиях. Все равно что пустить себе пулю и покончить со всем. Нет! Напрасно я читаю себе морали, гляжу в зеркало на дверце шкафа, повторяю себе: ты больше не будешь врать. Ты больше не будешь врать. — Ты больше не будешь врать. Я вру. Вру. Вру. Вру в большом и в малом. А если мне случается сказать правду — порой, невзначай, неожиданно, — она выворачивается наизнанку, скрючивается, съеживается, искривляется и становится ложью. Малейшие улики объединяются против меня и доказывают, что я солгал. И не то чтобы я был трусом: сидя дома, я всегда знаю, как надо было ответить, на что упирать. Но на деле я цепенею и молчу. Меня называют лжецом, а я молчу. Я мог бы ответить: вы лжете. Но я не в силах. Я сношу оскорбления, лопаясь при этом от злости. И эта злость, которая копится, накапливается во мне, вселяет в меня ненависть.

Я не злой. Я даже добрый. Но стоит кому-нибудь назвать меня лжецом, как я задыхаюсь от ненависти. И они правы. Я знаю, что они правы, а я заслуживаю оскорблений. Но что поделать. Я не хотел врать и не выношу, когда люди не понимают, что я вру поневоле, что меня черт попутал. О! Я стану другим. Я уже стал другим. Я больше не буду врать. Придумаю свою систему, чтобы не врать, чтобы больше не жить в пугающем хаосе лжи. Все равно что в неприбранной комнате, темной, опутанной колючей проволокой, в бесконечных закоулках снов. Я исцелюсь. Я выкарабкаюсь. А впрочем, сейчас я вам это докажу. Здесь, при всех, я признаюсь в своих преступлениях и выставляю напоказ свой порок. Только не подумайте, что мне приятно выставлять свой порок напоказ, а моя откровенность — лишь высшая степень сего порока. Нет, нет. Мне стыдно. Я ненавижу собственную ложь и готов отправиться хоть на край света, лишь бы не пришлось в ней исповедоваться; (А вы сами-то говорите правду?) Достойны ли вы слушать меня? В самом деле, я признаю свою вину, но не задаюсь вопросом о том, в праве ли трибунал судить меня, выносить мне приговор или оправдание.