День разгорается

Развернутые страницы книги, лежащей у Гали на коленях, медленно колышутся. Руки девушки слегка вздрагивают. Она закрывает книгу и кладет ее на стол. Все равно читать не удастся. Слишком много мыслей, слишком много нового, о чем надо подумать. А времени так мало. Кажется еще один час, не больше, может она тут отдыхать. Галя смотрит на часы. Да, час десять минут. А потом надо бежать. Там, в дружине беспрерывное дежурство. Многие никуда не уходят. Многие забыли о том, что у них есть дом, семья, собственные, какие-то личные интересы. А вот о ней побеспокоились: ее уговорили сбегать домой отдохнуть.

Галя мягко улыбается. Какие они все смешные! Они заботятся о ней, как о маленькой. Сначала это ее обижало: ей чудилось под этой заботливостью пренебрежение, отношение больших и сильных к маленькой и слабой. Но, приглядевшись, она поняла, что заботы о ней со стороны новых товарищей самые настоящие, самые искренние. Она подмечала теплые взгляды, которые кидали на нее дружинники-рабочие, она чуяла в их словах, в улыбках, даже в их шутках и насмешках скрытую ласку.

— Какие они смешные! — громко говорит Галя и улыбается. И сама не чувствует, что в ее улыбке прочная и нежная ласка к тем, кого она сейчас называет смешными.

Часы бьют три. Галя начинает торопливо одеваться. За перегородкой голоса: квартирные хозяева вернулись домой. Хозяйка подходит к ее дверям:

— Галочка, вы дома?

— Дома! — отвечает Галя. — Но сейчас ухожу.

— Знаете, к вам какой-то мужчина приходил. Представьте себе, в касторовой шляпе, а ведь зима!

Галя поняла, что приходил Натансон.

— Он ничего не передавал?

— Нет, — охотно откликнулась хозяйка. — Я ему предлагала написать записку. Но он, понимаете ли, такой стеснительный!

Галя вышла из дому, недоумевая, зачем бы это приходил Бронислав Семенович?

На улице солнечный морозец обласкал ее и она перестала думать и о том, что тревожило ее, и о Брониславе Семеновиче.

Совет рабочих депутатов объявлял населению, что не допустит никаких беспорядков, никакого нарушения спокойствия, так как он теперь взял на себя все обязанности по управлению городом. Совет рабочих депутатов предупреждал, что со всеми насильниками и грабителями, со всеми, кто посмеет покуситься на свободы, добытые рабочим классом, будет поступлено по законам революционного времени.

Объявления совета рабочих депутатов красовались на витринах, на заборах, на всех видных местах.

Прохожие останавливались пред ними, внимательно читали и покачивали головами. Некоторые, оглядываясь по сторонам, ругались сквозь зубы, некоторые пытались, когда никого вокруг не было, срывать эти объявления.

Переодетый рабочим, Гайдук прошел мимо нескольких витрин с объявлениями, не останавливаясь. Остановился он в пустынном переулке, где на сером заборе одно из объявлений совета было наклеено видимо наспех и небрежно. Гайдук убедился, что поблизости никого нет и никто его не видит, и быстро и ловко содрал объявление. Сложив сорванный лист вчетверо, он сунул его за пазуху и степенно пошел дальше.

Гайдук чувствовал себя очень плохо. Две недели, как не знает он покоя, потому что на него взвалили совсем новую обязанность. Ротмистр приказал ему охранять пристава Мишина.

Был момент, когда Гайдук чуть не забыл о субординации, о подчинении начальству, о дисциплине. Он весь сжался и вспыхнул, услыхав приказание:

— Займись охраной пристава Мишина. Ухлопают, я знаю, за ним охотятся, так ты устрой все. Да непременно самолично! Понял?

— Понял! — угрюмо ответил Гайдук и, пожалуй, в первый раз в жизни взглянул на ротмистра с нескрываемой злобой.

Он был уязвлен до самой глубины души. Охранять полицейского пристава! Ему, отдельного корпуса жандармов вахмистру Гайдуку, понимающему толк в сложной политике, стоящему, как никак, на охране государственного порядка, быть чем-то вроде телохранителя при полицейском крючке! Было отчего придти в негодование. Негодование это чуть-чуть не вырвалось наружу, но серые глаза Максимова холодно уставились на вахмистра, у вахмистра дрогнули руки, вытянулись по правилам по швам и хриплым голосом Гайдук отрапортовал:

— Так точно! Слушаюсь!

Началась нудная работа. Мишин трусливо отсиживался на конспиративных квартирах, а Гайдуку приходилось делать стойку возле убежища пристава. Мишин время от времени вылезал переодетый и даже загримированный по каким-то делам, и вахмистру надо было идти за ним по пятам, оглядывать, безопасен ли путь, нет ли где подозрительных людей, революционеров, которые, того и гляди, кинут бомбу или станут палить из браунингов.

Делиться своими огорчениями, своим негодованием Гайдуку не с кем было. В охранном все следили друг за другом и друг другу не доверяли. Здесь надо было держать язык за зубами и притворяться, что всем доволен и ни чуточки не осуждаешь распоряжений начальства. Дома тоже нечего было и думать отвести душу. Что могла понять жена, которая знала одно: солить огурцы и грибы и варить варенье! Гайдук, получив неприятное распоряжение, только и сделал, что отвел душу, поругавшись с женой.

— Колода ты, колода! — презрительно накинулся он на жену. — Только и знаешь жиреть да спать! У, необразованная!

Жена лениво огрызнулась:

— Ишь, какой образованный нашелся! Кащей, одно слово, кащей! По какому случаю орешь?!

В охранное Гайдук почти не показывался. Не показывался туда и ротмистр Максимов. Охранное стояло словно вымершее. Опустело и жандармское управление. Полковник отсиживался дома. Полковника разбирал страх и он не знал, что делать. Он сидел в своем кабинете, а возле него на дубовом табурете возле окна, застыв и словно понимая, что надо охранять хозяина, сидел серый, холеный дог. Дога этого никто не любил, кроме полковника. Дог ко всем относился с подозрением, на всех рычал, всем показывал свои устрашающие зубы. Гайдук однажды был до смерти испуган псом, когда пришел к полковнику с поручением от Максимова. А сам ротмистр всегда, посещая полковника, осторожно подбирал ноги, на которые дог поглядывал с особенным злым видом.

Пробираясь по улице мимо объявлений совета, мимо расклеенных воззваний военного стачечного комитета и партийных прокламаций, Гайдук тоскливо соображал о том, что налаженная и привычная жизнь пришла к концу и что надо, пожалуй, подумывать о том, как бы шкуру свою сохранить в целости.

Но по привычке и на всякий случай украдкой срывал крамольные листки. Срывал и прятал. Авось, пригодится!

В редкие встречи с ротмистром Гайдук докладывал об этих листках, но Максимов плохо слушал его и морщился:

— Ну, нашел о чем сообщать! Это каждый ребенок знает. Ты, Гайдук, не туда смотришь! Нет в тебе чутья и настоящего соображения!

Ротмистр, видел Гайдук, и сам не знал, что делать, что предпринимать. И вахмистр злорадно думал:

«Ага! Вертишься! Тоже, брат, оглушило!..»

Однажды Максимов веселее обыкновенного встретил Гайдука:

— Скрипишь, вахмистр? Держишься?

— Так точно, вашбродь! — вытянулся Гайдук, настороженно вслушиваясь в бодрый голос начальства.

— Хорошо. Старайся!.. Вероятно, в скором времени все обернется к лучшему. Граф уже близко.

Гайдук подавил вздох. А! это все про тех гвардейцев, которые должны прибыть и все не могут! Ну, он, Гайдук, уже потерял веру и в графа и в его отряд.

— Дал бы господь! Скорее бы, говорю, вашбродь!..

— Теперь уже скоро!..

Но в этот же день вахмистру пришлось пережить несколько неприятных минут.

Железнодорожное собрание снова стало шумным и походило на военный лагерь. Здесь обосновалась часть боевых дружин. Здесь находилась и исполнительная комиссия совета рабочих депутатов. В большом зале, где в обычное время устраивались спектакли и концерты, толпились дружинники, раздавались громкие переклики, шумели разговоры. На широкой сцене пылился большой рояль. Иногда кто-нибудь поднимал крышку и неумело тыкал пальцем в клавиши. По неуютному залу проносился колеблющийся звук. Сторож собрания вылезал на средину зала и сурово кричал: