День разгорается

И как бы отвечая этим его мыслям, один из рабочих, отодвигаясь от стола, слегка смущенно, сказал:

— И что бы, товарищи, такое сделать, чтоб бабы эти не ныли? Моя меня целое утро грызла. «Пропадешь, говорит, убьют, а я как с ребятишками одна управлюсь?»

Антонов прислушался к словам рабочего и обвел взглядом всех, сидевших за столом. Никто сразу не ответил заговорившему. Только старик, Федот Николаич, придвинул к себе допитые чашки и, немного помолчав, убежденно заметил:

— Баба — она шущество мокрое. Чуть што — слезы!.. Не клади, милый, на сердце эти ее слова!

— Ей, конечно, тяжело, если вдруг что-нибудь... — подхватил рабочий, сидевший на дальнем конце стола. — А ты, Комаров, терпи и не огорчайся!.. Моя тоже скулит!

— Известно, им не сладко! — зашумели за столом.

— Это понять надо!

— Против этого ничего не попишешь!..

Антонов молчал. Молчал и Павел. Молчал и думал:

«Конечно, они все ясно представляют себе положение... И все-таки они бодры и беспечны!..»

— Ну, я согрелся. Пойду! — заявил он и стал прощаться с рабочими. Антонов вышел провожать его из цеха. На улице их подхватил злой ветер и сыпанул им в лица колючий холодный снег.

— Погодка! — проворчал Антонов.

Когда Павел прощался с ним, Антонов задержал его руку.

— Не шебаршись, товарищ Павел! Честное слово! Видел, как рабочие, пролетарии к борьбе относятся? Бери пример!..

Пурга яростно обдала их обоих тучей снежной пыли. Кругом выло и стонало.

Пурга бушевала три дня. Пурга загоняла жителей в дома, делала пустынными улицы, обрывала провода, заносила железнодорожные пути. По улицам появлялись только редкие прохожие. И каждый стремился поскорее убежать в тепло, под защиту толстых, плотных стен, к уюту жарко натопленных печей. Люди входили в дома торопливо, кряхтя и отдуваясь. Люди не сразу сбрасывали с себя оковы стужи и яростного ветра.

Не сразу стряхнул с себя морозное оцепенение Сергей Иванович, переступив порог теплого дома. Долго продувал и протирал очки, долго разминал окоченевшие, не слушавшиеся его пальцы.

— Уже собрались? — заглянув в соседнюю комнату, удивленно спросил он. — Неужели я опоздал?

— Нет, вы пришли минут на пять раньше. Но товарищи вот пришли еще раньше вас...

Сергей Иванович оглядел собравшихся. Да, вот они, те самые, которые настойчиво и неотвязно требовали этого свидания. Ну, чтож, посмотрим.

— Значит, все? — повторил он.

— Все.

— Тогда не будем терять зря время... Товарищ Сойфер, вы хотели сообщить какие-то свои соображения. Комитет уполномочил меня выслушать...

Нервный, курчавый человек, тщательно одетый, с бородкой клинушком, вытащил из бокового кармана пиджака записную книжку. Кашлянул. Посмотрел на своих соседей. Взглянул быстро и остро на Сергея Ивановича.

— Мы считаем, — резким высоким голосом сказал он, — мы считаем, что положение дел не предвещает ничего хорошего... Мы стоим накануне чрезвычайно серьезных и тягостных событий... Учли ли вы, что вооружение рабочих и все приготовления, которые ведутся, напрасны? Подсчитали ли вы сколько может быть жертв?.. Ведь на город движется сильный карательный отряд!..

— Что вам нужно? — спокойно перебил Сергей Иванович.

Сойфер слегка смешался. Заранее заготовленная гладкая речь была прервана совсем некстати.

— Мы пришли договориться о благоразумных совместных действиях... — ответил он и голос его прозвучал как-то глухо.

— Что ж, — пожал плечами Сергей Иванович и потрогал очки, — мы не против совместных действий. Вливайте ваши силы, сколько у вас имеется, в боевые дружины. Давайте ваших представителей в штаб. Пожалуйста.

Сойфер переглянулся со своими спутниками и вспыхнул.

— Мне кажется, я ясно выразил нашу точку зрения, товарищ! — желчно проговорил он. — Я говорю о совместных действиях по ликвидации ненужных и вредных для дела революции вооруженных предприятий...

— А я говорю, — повысил голос Сергей Иванович, — о вооруженном восстании, которое вы и ваша организация собираетесь сорвать!..

— Мы против авантюр!..

— А мы против трусости и либерального пустозвонства! Мы — за настоящие революционные действия!

Сойфер опять переглянулся со своими спутниками. Сунув записную книжку в карман и застегнув пиджак, он решительно поднялся.

— Значит, не договоримся?

— Как видите! И по вашей вине...

— Нет, именно по вашей! Вы упрямы и вводите рабочих в заблуждение!

Сергей Иванович зло усмехнулся:

— Я не намерен вступать с вами в перебранку. У меня нет для этого лишнего свободного времени... А о рабочих не беспокойтесь! Они сами знают, кто вводит их в заблуждение, кто обманывает их и предает!..

За окнами бушевала пурга. Там, на улице разыгралась стихия. В комнате было тихо, тепло и безопасно. Сергей Иванович торопливо оделся в передней и смело шагнул в белый, грозный смерч.

Ветер успокоился на четвертый день. Пурга умчалась куда-то дальше. После нее на улицах остались высокие сугробы. Но вышли люди с лопатами и метлами и стали приводить тротуары в порядок. И внезапно свежо и весело выглянуло совсем не по-зимнему солнце.

Самсонов и Огородников быстро пробирались по расчищенным дорогам. Оба шли молча, у обоих за плечами висели винтовки. Обоих поднял на ноги необычный, тревожный рев гудка электрической станции. Этот гудок означал:

— Товарищи, по местам!

Они прошли по своей улице, никого не встретив. Но на следующей — им стали попадаться сначала по-одиночке, по-двое, а затем целыми группами рабочие. И у всех были за плечами винтовки. И все шли в одну сторону, туда же, куда и Огородников и Самсонов.

Никто не знал, в чем дело. Но все знали: раз звучит этот гудок, этот заранее установленный сигнал, значит, надо быстро и безоговорочно быть на своем месте. И все торопились.

Но вот солнце, это утреннее, не по-зимнему радостное солнце, обласкало спешащих вооруженных людей. Вот вместе с солнцем, вместе с тревожно, но возбуждающе звучащим гудком, вместе с сознанием какой-то опасности у всех, и в том числе и у Огородникова и Самсонова, вспыхнула в сердцах смутная радость. Радость эта все ширилась и росла. Она подступала к горлу, она рвалась наружу. И там, впереди, кто-то запел. Запел слабо и не совсем уверенно. Но песня не пропала даром. Ее подхватили другие, она покатилась по улице, по всем улицам. Она дошла до каждого. И каждый запел. И запели все...

Призывный гудок ревел неумолчно. Обыватели высовывались из калиток, из дверей, прислушивались. Обыватели видели спешащих куда-то вооруженных людей. Обыватели пугались. Некоторые глядели на проходящих глазами, в которых вместе с испугом были и неприязнь и злоба.

Часть третья

Три дня.

Эти дни, солнечные, с крепким, но нетомительным морозцем, ясные и почти радостные, были особенно прекрасны после дикой пурги. И поэтому город был оживлен, его улицы кишели народом, он казался праздничным и помолодевшим. По расчищенным тротуарам сновали толпы, люди торопились, сталкивались, шли. У каждого было свое дело и, казалось, никто не обращает внимания на другого. Казалось, что город, обыватель, житель не замечает необычного, того, что отмечалось прохождением по улицам вооруженных отрядов дружинников, что выделялось в целом ряде неожиданных, небывалых мелочей.

Обыватель смотрел на календарь и знал, что вот-вот наступят «святки», «рождество», что надо потолкаться на базаре и в немногих торговавших магазинах. Обыватель тащил с базара и из магазинов кульки и свертки, он нес елки, которые собирался украсить игрушками, лакомствами и зажженными разноцветными свечками. В предпраздничной сутолоке обывателю мгновеньями не было никакого дела до событий, которые совершались у него под боком и которые имели к нему прямое касательство. Хорошее зимнее солнце, ожидание праздника, базарная сутолока, в которой так хорошо затеряться среди возов со снедью, — все это уносило, уводило от настоящего дня...