День разгорается

И в этот день, сделав перерыв в работе и находясь еще под впечатлением удачной прокламации к солдатам, они ненадолго затихли возле печки. Матвей, усмехнувшись своим воспоминаниям, тихо проговорил:

— Солдаты... серая скотинка, как любят называть их сердобольные интеллигентики... Вот три года тому назад...

Елена встрепенулась. Она сбоку обласкала взглядом Матвея, опустила глаза.

— Три года тому назад попал я в переделку... Произошел провал организации в том городе, где я работал. Уцелели немногие и я в том числе. Надо было выбираться по добру, по здорову, пока и меня не замели. А выбираться было нелегко. Ни денег, ни паспорта подходящего у меня не было. Не было и верных людей, которые помогли бы в трудную минуту. Вообще, скверно. Стояла зимняя пора. Я мерз в плохом ватном пальто, на улицу высовываться мне из-за шпиков опасно, а тут еще и холода. На случайных ночевках хозяева испуганно выпроваживали меня утрами из своих теплых квартир. Одним словом, рассказывать об этом, Елена, пожалуй, не стоит... Не в моих настроениях и переживаниях тогдашних дело... Однажды я решил на все махнуть рукой — и на шпиков, и на холод, и на опасность, — и пойти напролом. Подсчитал свои капиталы, забрал немудрящий багаж и отправился на вокзал. По дороге на станцию меня раза два обгоняли какие-то воинские части... Один раз на перекрестке мне пришлось пропускать целую роту мимо себя. Солдаты шли злые и все их на пути раздражало. Не понравился, видно, и я им. Из рядов на мой счет стали сыпаться нелестные словечки. Я терпел, но раздражался. Какой-то остроносый солдат даже расстроил свой ряд, заглядевшись на меня и отпуская по моему адресу злые и обидные шуточки. Меня взорвало и я крикнул ему вдогонку: «Стыдно!» Парень сильнее рассмеялся и выразился еще крепче... Пришел я на вокзал, узнал, что поезд, с которым мне удобней уехать, отходит минут через сорок, протолкался к кассе, счастливо купил билет и стал дожидаться отправления... А солдаты, которых отправляли куда-то чуть ли не с тем же поездом, которого я дожидался, расположились на платформе и остроносый мой обидчик снова очутился недалеко от меня. Он заметил меня, засмеялся и подмигнул мне как знакомому... Я подумал тогда: какой ужасный народ солдаты! Как калечит людей казарма! Ведь вот парень этот до военщины наверно был тихим и скромным, а казарма сделала его нахалом и задирой... Чтобы не давать повода солдатам изощряться на мой счет, я сошел с платформы и принялся расхаживать в стороне. Издали я увидел станционного жандарма и мне стало неловко. Потом я потерял жандарма из виду, затем мелькнул недалеко от меня какой-то тип, всмотрелся в мое лицо и скрылся. Я встрепенулся. Неужели, думаю, шпик? Оглянулся, ищу местечка, куда бы можно было скрыться. Начинаю нервничать. А тут проходит вблизи кучка солдат и среди них тот, остроносый, поглядывают на меня, посмеиваются. Мечусь я, улавливаю опять подозрительного типа и совсем теряюсь... Вот бывают, Елена, такие минуты в жизни, когда не умеешь владеть собою. Утратишь на какое-то мгновенье силу воли и сдаешь... Я и сдал. Потерял всякое соображение и охоту соображать и что-нибудь предпринимать в защиту себя. Стою на самом виду, без всякого прикрытия. И снова идут кучкой солдаты и на этот раз прямо на меня. И остроносый не смеется, а, подойдя ко мне вплотную, быстро говорит: «Тебе бы, приятель, сматываться надо! Сейчас жандарм тебя пронзительно разглядывал и какой-то паршивец все в твою сторону сигал да жандарму нашептывал. Сообрази-ка». Я сразу встрепенулся. Как будто меня разбудили. И знаете, Елена, не столько предупреждение это меня привело в чувство, а вот то самое, что солдаты, которые еще минуту назад беззастенчиво потешались надо мной, вдруг неожиданно проявили такую человечность!.. Разумеется, я сделал все, чтобы не попасть в руки жандармов, и благополучно устроился в поезде... И тут мне помогли те же солдаты...

На губах у Матвея скользнула растерянная улыбка. Он вздохнул, погрузившись в свои воспоминания. Елена сжала крепче сцепленными в пальцах руками колени и тоже вздохнула. Оба одновременно услышали эти вздохи и рассмеялись.

— Нескладно я рассказал!

— О, нет! — возразила Елена.

— Дело не в этом, в сущности, пустяковом факте, — как бы оправдываясь пояснил Матвей, — а во всей тогдашней обстановке...

— Я хорошо понимаю, Матвей! — кивнула головой Елена. — Очень хорошо!

Дрова в печке догорали. Железные стенки потеряли свою прозрачную алость и постепенно стали темнеть.

— Армия была раньше всегда самым трудным местом нашей работы... — раздумчиво сказал Матвей. — Особенно два-три года назад... А теперь! Слышали, какой митинг вчера происходил! И как там хорошо выступал Старик. Легче, Елена, стало работать. Значительно легче!..

Елена раздумчиво молчала. Ей было отрадно слышать голос Матвея. Ей казалось, что тепло, которое согревает ее сейчас, идет не от раскаленных стенок печки, а излучается из этого милого, родного голоса.

— Хорошо! — потянулся Матвей и встал. — Хорошо, Елена!..

— Хорошо! — подхватила дрогнувшим голосом Елена и тоже поднялась на ноги.

И трудно было понять, к чему относился этот ее возглас — к тому ли, что стало легче вести революционную борьбу или к чему-то другому, затаенному, близкому и неповторимому...

Гликерия Степановна стояла на тротуаре, сжатая со всех сторон толпою, и жадно вытягивала голову вправо. Оттуда должна была показаться голова военной демонстрации. Еще вчера по городу стало известно, что на солдатском митинге были выработаны требования, которые переданы командующему войсками, и что для подкрепления этих требований солдаты решили выйти в город большой демонстрацией. И со вчерашнего дня город жил тревожной жизнью. Кто-то распускал слухи, что солдаты в конце демонстрации устроят погром и что жителям от этих небывалых событий не поздоровится.

Обыватели тревожились:

— Это что же такое, господи? Ведь уж все как есть наладилось! И манифест государем дан и свободы! Чего же им еще надобно?!

— А уж коли солдатня запуталась, так того и гляди, что безобразие выйдет большущее!..

— Неужели задержать их и остановить нельзя?!

— Господи!..

И труся и волнуясь, обыватели тем не менее высыпали на улицу поглазеть на небывалое даже и по этим временам зрелище: многотысячное шествие солдат. Вместе с другими вышла на улицу и Гликерия Степановна. У ней было свое мнение на счет происходящего.

— Не поверю я, чтобы солдаты дебоширить и безобразничать стали! Ни за что не поверю! Это ведь не какие-нибудь босяки или грабители! Солдаты! Воины!.. И притом теперь у многих появилась сознательность...

Андрей Федорыч робко отговаривал жену ходить на улицу, но Гликерия Степановна презрительно оглядела его с головы до ног и коротко бросила:

— Глупости!..

Народу на улицах все прибывало. С жадным любопытством проталкивались люди к местам, откуда удобнее было смотреть на демонстрацию. Уже вспыхивали ссоры из-за места, из-за нечаянного толчка. Уже громко визжали мальчишки и весело и деловито шныряли по толпе карманщики. Нетерпение толпы увеличивалось. Наконец, где-то впереди заволновались. Оттуда понеслись глухие, но все нараставшие звуки. Словно гул прибоя покатился смутный рокот. С трудом еще можно было различить звуки музыки. Но вот они стали яснее и чище и толпа, радостно всколыхнувшись, услыхала боевой взмывающий марш.

— Ишь, с музыкой!.. — весело удивились в толпе. — С духовым оркестром!..

— Как на параде!..

Гликерия Степановна оттолкнула стоявших впереди нее и, массивная, уверенная и торжествующая, заявила:

— А вы как думали! Конечно, как на параде! Люди права свои защищают!

На Гликерию Степановну опасливо и насмешливо покосились, но связываться с ней не стали. Музыка уже гремела совсем близко. Совсем близко раздавался топот, мерный и гулкий.

Солдаты шли подтянувшись, как на смотру. Видно было, что им хотелось показать свою выдержку, налаженность и порядок. Они чеканили шаг, были сосредоточены, и не было на их лицах тупой подобранности, как это всегда бывало в строю. Их лица сияли радостью, их глаза смеялись. Они оглядывали стоявших по сторонам их пути зрителей и улыбались им. Медь оркестров тускло поблескивала на скупом зимнем солнце. Медные жерла труб выбрасывали мерные, торжественные и приятные звуки. Толпа надвинулась на мостовую, заколыхалась. Музыка, стройный поход демонстрантов, их веселые лица, порядок и слаженность шествия, — все это подействовало на толпу. Над толпою вспыхнули, как разрывы ракет, крики: