День разгорается

Они шли по улице, постепенно отделяясь от толпы, покидавшей театр. Был воскресный день и оба были свободны. Потапов, возбужденный песней и еще не остывший от недавнего успеха, который радовал его и волновал, был разговорчив. Он расспрашивал Огородникова о работе, о детях. Рассказывал о себе. И тут только Огородников узнал, что Потапов работает на электрической станции, что зарабатывает он хорошо и что зовут его Агафоном Михайловичем.

— Имя у меня поповское! — смеялся Потапов. — И голос протодиаконский. Мне, видать, надо было по долгогривому сословию подаваться, я бы там больших должностей достиг бы!..

Огородников слушал Потапова охотно. Собеседник ему нравился. Он ему понравился еще в тот день, когда они напоролись на патруль и когда Потапов ловко одурачил пристава. Огородников, смеясь, напомнил о том случае.

— И как ты тогда ловко завернул ему! — восхищенно сказал он. — Я думал, ну, пропали мы, а ты этак повернул дело!..

— Дураков не хитрость провести! — беспечно заметил Потапов. — Дураки, они на то и существуют, чтобы умный человек их учил!

Потом, после короткого молчания, он перестал улыбаться и прибавил:

— Только на дураков-то теперь редко наткнешься. Поумнели. Сейчас вот кажется, что и достижение большое в жизни произошло, вроде победа, а на самом деле не думай, они до своего добираются! Отыграться хотят!..

Он не пояснил, кто это «они», но Огородников хорошо понял. Огородников кивнул головой.

— Понятно... Вот возьми хотя бы хозяин у меня, мыловар. Так он все гнет, чтоб по-старому. Ни гроша свыше прежнего не накинет! И дерзностный такой стал. Скажи на милость, то присмирел, хвостишко поджал, а теперь смелость в себе поимел откуда-то!..

Снег похрустывал. Улицы были от выпавшего снега, от белого покрова его просторны и нарядны. Огородников поглядел себе под ноги и, затуманившись, признался:

— Вишь, Агафон Михайлович, не пойму я многого... Неграмотен. Оттого и беда моя. Меня понадоумить кому, поучить...

Потапов согласился кивком головы.

— Надо, действительно. Ты с людьми связывайся с настоящими. От людей многому научиться можно!

Что-то вспомнив, Огородников весело усмехнулся.

— У меня паренек теперь вроде на квартере стоит. На попа он учился, а нонче его выставили. Он мне кой-что рассказывает. Только не все мне ясно, не умеет он, чтобы понятно...

— Это худо, когда непонятно, — подтвердил Потапов. — Лучше уж бы не показывал да не рассказывал!

— Вот, вот!

Они дошли до угла, где надо было им расходиться. Потапов стал прощаться, но внезапно надумав что-то, задержался.

— Айда, Силыч, ко мне! — предложил он. — Время свободное, посидим, может кто из товарищей забежит, увидишь...

Огородников вспомнил о доме, о ребятишках, малость поколебался, но успокоился тем, что детям не привыкать оставаться дома одним, и повернул с Потаповым к его квартире.

Суконников-старпшй, Петр Никифорович, кичился тем, что его отец и дед осваивали этот холодный и далекий край, и считался вроде столбовым дворянином Сибири.

— Наши, суконниковские обозы, — хвастался он, — до самой Москвы доходили, когда чугунки-то еще не было. Сколько чаев да пушнины мы в Ирбит и к Макарию перевозили! А сколь товаров оттуда доставили, так и не счесть!.. Наш род полезный, а не то, что какая-нибудь шантрапа нонешняя!..

Еще гордился Суконников щедростью своих отцов. В одной из городских церквей Суконниковыми был богато отделан иконостас, а женскому монастырю они подарили когда-то целую усадьбу за городом, где монахини устроили себе летнюю дачу.

— Мы — люди богомольные и вере привержены! — твердил Петр Никифорович. — И как отцы наши за веру и престол стояли, так и мы не сдадим!..

Манифест поразил старика и привел в растерянность. В первое мгновенье, когда сын рассказал ему о царской милости народу, он разбушевался, грохнул кулаком о стол и, действительно, разбил любимую китайскую чашку. Потом помрачнел и стал грозить домашним, что куда-то уедет. Но дни шли, он никуда не уезжал, а только ходил пасмурный и ко всем в доме, на складах и в лавке придирался. А в ближайшее воскресенье явился он из церкви от обедни успокоенный и даже повеселевший и кротко предупредил жену, что вечерком зайдут к ним кой-кто из знакомых.

Вечером пришли Созонтов и Васильев.

Было это через несколько дней после похорон жертв погрома и убийства в ресторане. О похоронах еще свежа была память и все говорили о них, как о большом событии даже в эти дни, полные всяких других больших событий и происшествий.

Созонтов, высокий, с бравой военной выправкой мужчина, закручивая седеющий ус, откашлялся и, усевшись поудобней в мягкое кресло, сказал, как бы продолжая где-то начатый разговор:

— Они, конечно, еще пошумят и подебоширят. Без этого не обойтись! Но верьте моему слову, просчитаются! Жестоко просчитаются!..

— Разумеется! — тоненько пропищал Васильев. Суконников невольно обернулся в его сторону. Он не любил этого толстенького белобрысого учителя гимназии, который везде умел пролезть и всюду был принят как равный.

— Разумеется! — повторил Васильев, не смущаясь. — Благоразумная и просвещенная часть общества...

— Пожалуйте к столу, — попросила гостей хозяйка.

— Пожалуйте! — поддержал ее Суконников, оживившись. — Чего на сухую глотку-то слова перекатывать. Еще застрянут! Ха!..

За столом сразу стало оживленней и веселее. Васильев заблестевшими глазами оглядел ряд разноцветных бутылок, крякнул и потянулся к коньяку. Созонтов деловито объяснил хозяину:

— Мне, Петр Никифорович, очищенной! Нашей народной!

— А я, — немного смутился Васильев, — с коньячку начинаю. Для желудка он полезен!

— Для желудка, — посоветовал Суконников, — перцовки откушайте. Всякую желудочную боль перцовка облегчает...

Пили и закусывали жадно и торопливо. Хозяйка молча подставляла тарелки. Суконников передвигал бутылки. Разговор не прекращался.

Пережевывая сочный осетровый балык, Созонтов говорил:

— Они союзы, и мы союзы должны! Они — против закону и отечества, а мы за церковь, за царя, за Россию!.. Вот как теперь действовать надо!

— Вполне согласен! Вполне согласен! — угодливо подхватывал учитель. — У них жиды, а у нас настоящие православные люди! И притом — купечество, соль, как говорится, земли!..

— А со стороны начальства как? — осторожно допытывался Суконников. — Со стороны начальства насчет этого какие взгляды будут? И помощь?

— Да полное одобрение! — торопился успокоить Васильев. — Сами знаете, совершеннейшее одобрение и всемерная помощь!

Созонтов наложил себе на тарелку омулевой икры, попробовал ее и живо спросил:

— Где, Петр Никифорыч, икру брал? Замечательный засол!

— По собственному заказу, еще с осени. Кушайте на здоровье!

— Кушайте, пожалуйста!.. Получайте, чего душа желает! — как заученное повторила жена Суконникова.

— Икорка замечательная! — повторил Созонтов. — А на счет поддержки, Петр Никифорович, не беспокойтесь. Со всех сторон нам подмогу дадут. И светские власти и духовенство! Преосвященный уже высказывался. У полицеймейстера совещание было. Мишин-то, пристав, благодарность получил за усердие...

— Полезный человек! — кивнул головой Суконников.

— Замечательно полезный и энергичный! — подхватил Васильев.

— В думу в государственную выборы готовить надо, — многозначительно заметил Созонтов. — Надо так поставить дело, чтоб туда всяким жидкам, адвокатишкам и другой шантрапе никакого ходу не было...

Васильев вспыхнул, весь зажегся.

— В государственную думу надо таких депутатов послать, чтобы и верные были, и просвещенные...

Суконников покосился в его сторону:

— Просвещенные... — проворчал он. — А ежели православный, вернейший патриот и, скажем, приобретатель и знающий свое дело, это не выйдет, что ли?

— Да нет! — поперхнулся Васильев и отставил недопитую рюмку на скатерть. — Я ведь, Петр Никифорович, не против... А так, говорю, и просвещенная часть тоже полезна. Которая верит в бога и стоит за основы...