День разгорается

Елена устало улыбается и делает что-то по хозяйству. За эти два дня она бесконечно утомилась. Они с Матвеем проводят целые ночи за типографским станком. Они еле успевают набирать и отпечатывать листовки, которые расходятся по всему городу. А днем им приходится быть все время настороже, делать вид, что они очень заняты своим несложным хозяйством, переносить пустые разговоры соседей, наблюдать за тем, чтобы пристав не поймал их врасплох.

Матвей поглядывает украдкой на девушку. Не впервые ему приходится работать бок о бок с преданными делу товарищами, но Елена умиляет его. Он видит ее беззаветность, ее ясную простоту и бесхитростность. Он подмечает темные круги под ее глазами и нервный блеск ее глаз. Он знает: она устала, она очень устала! Но она ни жестом, ни вздохом не выдает своей усталости. Не жалуется. Не просит передыха. И, кроме всего, она не страшится опасности, которая подстерегает их на каждом шагу.

«Молодчина!» — с теплым чувством думает про девушку Матвей. Но скрывает это теплое чувство и порою с нарочитой суровостью и бесцеремонностью подстегивает ее энергию, торопит работать чище и скорее.

Елена принимает это отношение товарища, как должное, как неизбежное.

Елена знает, что работа, которую они исполняют, сейчас является наиболее ответственной. Она знает, что вот товарищ, унесший от них свежий запас литературы, передаст ее в комитет, а оттуда тысячи листовок разойдутся по рукам и появятся на стенах домов, на заборах. Она знает, что эти листовки наполнят уверенностью и бодростью товарищей и что не один десяток рабочих, поколебавшихся в дни разгрома и сумятицы, почерпнет из этих свежеотпечатанных прокламаций силу и крепость в борьбе.

Это сознание согревает Елену, множит ее энергию, не дает ей предаваться унынию и падать духом.

Как-то давно, в первые месяцы вхождения ее в подпольную работу, старая партийка, руководившая ее первыми шагами, проникновенно и просто сказала ей:

— Главное, Леночка, не воображать, что совершаешь какой-то подвиг. Все у нас просто и обыкновенно. Просто и понятно, как борьба и... смерть!

И Елена запомнила: подвига нет. Есть большая, правда, трудная, но необходимая и неизбежная работа. И эту работу надо выполнять хорошо и без всяких отговорок.

А сейчас такая уйма работы! За стенами их флигелька происходят небывалые события. И разве она, Елена, не является верной и непосредственной участницей этих событий?!

В маленьком флигельке — тишина. Лампада пред иконою чадит. На окнах плотные занавески, пол под ногами поскрипывает. За окном серый морозный день.

— А ведь скоро победа! — неожиданно говорит Елена, зябко кутаясь в мягкую шаль. — Скоро конец, Матвей!..

Матвей отходит от стола, на котором набивает папиросы, и, стряхивая с пальцев табачные крошки, смеется.

— Скоро, Елена... Только нужно быть готовыми к поражению.

— Вы думаете? — вспыхивает девушка.

— Думаю... Надо, Елена, стремиться и верить в победу, но ни на минуту не упускать возможности поражения!.. Ведь вот, — он указал через окно на передний дом, где жил пристав, — они еще очень хорошо вооружены!.. А впрочем, — он легко и заразительно улыбнулся, — давайте-ка, хозяюшка, чай пить!

Елена неохотно усмехнулась и пошла к шкафу с посудой.

— А мне кажется, что мы уже победили... — неуверенно сказала она.

— Угу... — промычал Матвей и вернулся к столу.

Гликерия Степановна узнала, что Натансона избили погромщики и что он лежит в больнице.

— Андрей Федорыч, — заявила она мужу, — надо сходить навестить Бронислава Семеновича. Ведь он, бедный, одинокий.

— Надо! — охотно согласился Андрей Федорыч. — Непременно!

Гликерия Степановна собрала кое-что из съестного и отправилась в больницу. Мужу она решительно приказала:

— Ты не ходи. Я одна.

В приемной больницы ей долго не удавалось добиться толку. Заспанный санитар упрямо и недружелюбно твердил ей на все расспросы:

— Посетителев никаких не допущаем! Воспрещено.

— Да мне к раненому надо! Где у вас главный врач? Проведите меня, я с ним переговорю!

Главного врача Гликерия Степановна поймала случайно. Он проходил мимо, озабоченный и торопливый, и замахал на Гликерию Степановну руками, когда она обратилась к нему со своей просьбой:

— Нет, нет! Нельзя, нельзя!

— Да как же нельзя?! — возмутилась Гликерия Степановна. — Это мой хороший знакомый! Музыкант! Он случайно попал в беду. Вы даже и не смеете меня не пропустить к нему!

У главного врача от удивления очки взметнулись на лоб.

— То-есть, как это не смею? — оторопел он. — Вы кто же такая?

— Женщина! — насела на него Гликерия Степановна, и вид у нее был внушительный и грозный. — Слабая женщина, которая пришла по долгу хорошего знакомого и друга оказать своему ближнему самое простое и обыкновенное внимание...

— Слабая женщина... — пробормотал главный врач и сбоку оглядел Гликерию Степановну. И внезапно побагровев, грозно крикнул:

— Остапов! Давайте халат! Проведите эту мадам в третью палату!..

Завязывая тесемочки на халате, Гликерия Степанова назидательно говорила санитару:

— Глупости вы мне, братец, говорили: воспрещено! Вот видали!..

Санитар насмешливо смотрел вслед быстро удалявшемуся в коридоре главному врачу.

Сразу разыскав среди однообразных коек койку Натансона, Гликерия Степановна быстро подошла к музыканту и, остановившись возле него, строго сказала:

— Вы что же это, Бронислав Семенович? Это на что похоже? Ах, какой неосторожный.

Натансон с трудом повернул голову и болезненно улыбнулся.

— Помяли... Хорошо, что руки целы... Спасибо, что зашли...

— Ну, глупости! Какое тут спасибо! Вот поправляйтесь скорее, я с вами разделаюсь! Сейчас не хочу ссориться... Очень у вас все болит?

— Порядочно... Гликерия Степановна, хочу я вас спросить...

— Чего еще? — присаживаясь на табурет и кладя на столик возле Натансона принесенный сверток, строго спросила Гликерия Степановна.

Натансон с трудом повернулся к ней и вздохнул.

— Вы ничего не знаете о той девушке... о Гале?..

Гликерия Степановна энергично потрясла головой.

— Вот не ожидала! — укоризненно воскликнула она, и в ее глазах вспыхнули веселые искорки. — Никак от вас, Бронислав Семенович, не ожидала! Вы такой скромный, уравновешенный и вдруг — влюбились!..

— Ах! — поморщился Натансон и густо покраснел. — О чем вы говорите, Гликерия Степановна! Дело-то такое... Я... она была рядом со мною, когда меня эти звери сшибли с ног... Не случилось ли с ней чего-нибудь? Вот о чем я...

— Понимаю, понимаю. Можете быть спокойны. Пока что с вашей Галей ничего не произошло особенно плохого...

— А что с ней? — вспыхнул Натансон и еще круче повернулся к Гликерии Степановне.

— Сидит. Арестована...

— Ах, боже мой! — заволновался Натансон.

— Чего вы «боже мой»? — накинулась на него Гликерия Степановна. — Ничего ей не сделается! Не она одна!.. Прямо вы все с ума посходили! Вот мой Андрей Федорович тоже охает и ахает о ней! Глупости!.. Вам поправляться надо. Я вам масла принесла, пирожков. Кушайте и набирайтесь сил... Выздоровеете, сразу к нам приходите.

Лицо у Натансона приняло виноватое выражение. Он неуверенно сказал:

— Видите ли... Я не знаю, что будет, когда я выздоровлю... Ведь меня тут вроде как под арестом держат...

У Гликерии Степановны в глазах отразилось беспредельное недоумение. Она ничего не понимала. Она переспросила Натансона несколько раз, потом оглянулась, оглядела внимательно палату, что-то проворчала про себя. Затем притихла и, придвинув Натансону поближе принесенную передачу, вздохнула.

— А вы ешьте. Ешьте, Бронислав Семенович, и копите здоровье!

Выйдя из больницы, она заметила у подъезда городового, который внимательно оглядел ее. Метнув в него сердитый взгляд, она прошла мимо, гордая, негодующая и независимая.

В ста верстах от города, в рабочем поселке Сосновке, телеграфисты время от времени ухитрялись связаться с отдаленными пунктами. Там провода были в исправности и там стачечный комитет не успевал уследить за всем.