Порог

…Отец. Горбоносый, сутулый, жилистый, с насмешливо острыми и жестокими глазами. От всех болезней он лечился водкой, настоенной на перце. Ему хотелось, чтобы его Полька вышла замуж за механизатора или бригадира. Но тогда, осенью сорок пятого, пришел из госпиталя Зарепкин. Прийти-то пришел, а деться ему некуда было — жена и сын умерли, избенка развалилась. Он поселился у них в боковушке. Тогда он был белый, с прозрачными пальцами, пахнущий дезинфекцией, стриженый. Полька тайком от стариков подкармливала его — то сала кусок, то сметаны принесет. Окреп, на мужчину стал похож, а то сидит на берегу Илушки, поплавок прыгает, а он и не видит. Весенними ночами стала Полька приходить к нему в боковушку. Старики узнали. Отец исполосовал ее ремнем. Тогда они перебрались в комнатенку при школе, где прежде жила уборщица. Полька сводила его в сельсовет. Расписались. Сыграли свадебку. Скромненькую. По тем временам. Оженившись, он приуныл сперва, потом ничего, освоился. Одно время запил. Но Полина действовала решительно. Влетит в магазин, стопку из его рук хвать, водку на пол. Народ гогочет. Осрамила так раз, другой — одумался. Потом уезжал. Куда ехал, наверное, сам не знает. Разыскала, вернула. А когда сын родился, окончательно смирился. С годами ссутулился, стал молчалив, полысел…

Уже тогда поняла она, что он сам для себя ничего не добьется. Работал в колхозной подеревочной, сани, телеги ладил и о будущем своем нисколько не думал. А она была не такая. Она добивалась. Поступила учиться заочно. Приезжала в Томск с мешком продуктов, со своей кастрюлей, со сковородкой, чтобы не тратиться на столовки. И поселялась не в общежитии, а у дальней родни. Среди заочников была чуть ли не самой взрослой, ни с кем не знакомилась, учила до умопомрачения. Во время экзаменов готовила себе шпаргалки, запихивала их в чулки, в бюстгалтер, в рукава. Трудно было запомнить, где что. Путалась. Один раз экзаменатор, седенький старичок, заметил ядовито:

— Зарепкина, искаться дома будете.

Вот тогда она и возненавидела модных девчонок, вроде этой Найденовой. Им все давалось с лету, вроде бы шутя, а у нее на экзаменах платье прилипало к спине, как будто она не отвечала, а косила.

И выучилась и вот сколько лет уже работает. И не раз о ней были статьи в районной газете, и на отличника оформлены документы, только вот процент успеваемости немного не дотягивает. Все из-за Копылова этого несчастного. Если бы не он, уже в этом году получила бы.

Теперь и не верится, что была маленькая Полька. Есть Полина Петровна. Председатель месткома. Только уставать стала. И все чаще не хочется идти в класс. Но хочется или не хочется, а идти надо. И Маяковского не хочется читать вслух. Образы, все прочее… Надоело. И профсоюзные хлопоты осточертели. Ни благодарности ни от кого, ни слова доброго. Одни неприятности.

Недавно перебирала вещи в сундуке, наткнулась на тетрадочку. Ту, старую, девичью. Открыла — стихи. Было время — собирала. Наизусть учила. Все больше про любовь.

Я помню, любимая, помню

Сиянье твоих волос…

Теперь ни к чему это. Какая теперь любовь. Все постыло. Хочется сесть у окна и вышивать. Только вышивать. Что-нибудь большое, красивое, чтоб долго. Так сидеть у окна и чтоб никто не тревожил. «Слабею душой, — думает Зарепкина. — Совсем слабею»…

63

Весь дом вздрагивает от ветра. Неистово шумит бор. Сквозь этот шум слышен лай Бурана. Ему вторит зарепкинская собака.

Тоня приоткрывает глаза. Потолок освещен непонятным розовым светом. На покрытых морозным узором окнах отсветы огня. «Луна?» — думает Тоня. Но сейчас не может быть луны.

Тоня вскакивает с постели, босая выбегает в сени. Распахивает дверь и смотрит в сторону села. Ветер охватывает ее всю с ног до головы. Над селом вьется пригибаемое ветром косое пламя…

Тоня стучит кулаками в стену к Хмелевым. Затем поспешно одевается. Что взять? Ведро. Больше у нее ничего нет.

На крыльце она сталкивается с Хмелевым.

Из раскрытой двери кричит Райка:

— Обождите меня.

Над крышей магазина гудит пламя. Взволнованные голоса, звон ведер, лица, освещенные огнем.

— Эка взялось, — качает головой Степан Парфеныч. — Теперь не потушишь…

Его никто не слушает. Пламя охватило сени и крышу. Два окна вынуты. Из них подают валенки, пальто, самовары, куски мануфактуры.

— Эй, чего встал? Помогай! — кричит кто-то Степану Парфенычу.

Он не трогается с места.

— Вам как помогать-то? Чего не досчитаетесь, а мне отвечать.

— Чегой-то он?

— Пуганый. Он недавно оттуда.

Степан Парфеныч бродит вокруг пожара, натыкается на Хмелева.

— Здравствуйте, — дотрагивается до шапки. — Вот беда-то какая.

— Становитесь в цепь! — резко бросает. Хмелев.

Цепь эта составилась из людей. Она протянулась от реки до магазина. Из рук в руки передают ведра. Степан Парфеныч становится в цепь. Рядом с ним учителка. Та самая, Антонина Петровна или как ее. Растрепалась, разлохматилась. Старается. Некогда волосы поправить. Степан Парфеныч тоже старается. Что он, хуже других, что ли? Или ему государственное добро не жалко?

— Дождь, — говорит Тоня.

— Нет, — говорит он. — Снег тает. Вот добра-то пропадет!

— Не все вытащили?

— Какое там, — печалится Степан Парфеныч. — Говорят, поджег кто-то.

Пламя все сильнее. Ветер беспрерывно продолжает раздувать огромный костер. Уже нельзя подойти, чтобы выплеснуть воду. Под ногами тает снег. Приходит трактор с цистерной и мотопомпой. Струи воды взмывают над пламенем и, не падая вниз, улетают паром.

Крыша магазина становится прозрачной. Теса уже нет. Одни стропила. Рушится потолок.

— Однако теперь и вода не поможет, — вздыхает Степан Парфеныч. — Мартышкин труд.

Он идет в глубь двора к избушке сторожа. Здесь шум пламени потише. Дверь сторожки приперта лопатой. Около нее неподвижно стоят люди.

— Мужики, — бодро кричит Степан Парфеныч. — У кого спички есть? А то огня полно, а прикурить негде.

Кто-то подает ему коробку спичек. Он становится спиной к ветру. С трудом закуривает.

— Ну, ветер. Ошалел, разбойник.

Ему не отвечают. Он прислушивается. Среди мужчин разговор вполголоса.

— У него дети-то есть?

— А как же. Пятеро.

— Ой… Ты заходил?

— Заходил.

— А ружье?

— На стене висит.

— Значит, знакомый человек был. Он и не опасался.

— Ясное дело, знакомый. Откуда у нас незнакомым взяться?

— Отпечатки пальцев должны остаться.

— Ищи их теперь. Огонь…

Тоня медленно идет домой. Медленно подымается к школе. Оглядывается. Пламени уже не видно. Только в одном месте сквозь сетку проступает красное пятно. Как кровь.

Дома она снимает и внимательно разглядывает пальто. Оно мокрое и в саже. Она старается вспомнить, где так вывозилась, и не может.

Входит Хмелев.

— Вы знаете, что сторож Тухватуллин убит?

— Что? Отец Копейки?

Пальто выскальзывает из ее рук и падает на пол.

— Да. Ножом в спину.

64

Драница идет по школе. Один бок его в снегу. Ему трудно было взобраться на крыльцо. Да и теперь не легко. Вся школа качается. Тетя Даша расставляет шлагбаумом руки.

— Куда ты?

Драница отталкивает ее.

— Уйди…

— Ты чего толкаешься? Налил шары, так иди спи, а то прется, сам не знает куда.

— Уйди.

На шум выходит Хмелев. Он быстро и не очень вежливо подталкивает Драницу в свой кабинет. Драница никак не хочет в кабинет, но трезвый оказывается сильнее.

— В чем дело?

— Мне. А…нтонину Петровну, — с трудом выговаривает Драница.

— Она на уроке.

Драница внезапно теряет энергию. Он плетется в угол, плюхается на жесткий деревянный диван, роется в карманах и вынимает дамские часы. Протягивает на ладони Хмелеву.