Страница 7 из 20
– Как хорошо вы все за меня решили! – возмутилась я. – А если я захочу остаться с Владом в Москве, тогда что? – и объяснила: – Мне надо поговорить с Орловым. Обязательно.
В комнате повис незаданный, но от этого не менее явственный вопрос: «Зачем?», но все Репнины молчали и даже малыши, почувствовав настроение взрослых, перестали есть и уставились на меня. Наконец, Ната осторожно попыталась меня переубедить.
– Елена Васильевна, вам в вашем положении нужно находиться рядом с тем врачом, который вас ведет. Подумайте сами: нервотрепка, чужой город… Нет… Не стоит вам так рисковать! Лучше всего вам вернуться в Баратов.
– Интересные вещи ты говоришь, Наташа! – иронично заявила я. – Значит, пролететь пол-России за один день я в своем положении могла? А находиться в Москве, в госпитале, где полно врачей, я не могу? – Она опустила голову. – Ты уж постарайся придумать более весомый аргумент, который убедит меня вернуться домой. Или, может быть, есть какие-то другие веские причины, о которых я не знаю? Тогда скажите мне, я слушаю. – Они молчали. – Значит, нет? В таком случае я остаюсь в Москве.
Меня начало трясти от бешенства, и я с трудом сдерживалась, чтобы не вывались на головы ни в чем неповинных людей скопившиеся за день унижение, обиду и злость на саму себя.
– Мы не ведем за столом таких разговоров, – вроде бы даже приветливо сказал Александр, но я почувствовала, что мне лучше замолчать.
Кусок не лез в горло и все время до окончания ужина я только молча пила чай – можно было бы, хлопнув дверью, уйти в квартиру Бати, но… А что бы я там делала? Потом Тата забрала детей и увела их в свою квартиру, Ната ушла на кухню и стала собирать пакеты, как я поняла, для Влада и в комнате остались только Саша с Лешей и я.
– Елена Васильевна, – неторопливо начал Александр. – Вы хотели объяснений? Я постараюсь их дать. Вся наша Семья прекрасно помнит, что мы обязаны вам очень и очень многим. И забывать об этом никто не собирается. Но есть вещи, которые вы в силу своего воспитания, характера, менталитета, образа жизни и всего прочего понять не смогли. Или не захотели. А вы взрослый человек и должны нести ответственность за свои поступки. Поэтому, даже если вы сейчас и сожалеете о том, что сделали, то время, когда еще что-то можно было исправить, безвозвратно прошло. Изменить ничего нельзя. Поверьте. Мы все не только очень любим Батю, но и прекрасно его знаем – он своих решений не меняет. Иначе он не был бы тем, кто он есть. А он, насколько мне известно, сказал, что разговаривать с вами не хочет, потому что не о чем. Вы сейчас находитесь здесь только потому, что он не захотел для своего сына судьбы безотцовщины. Как мне сказал Павел, вы сюда тоже приехали только для того, чтобы у сына был родной отец. И это все, Елена Васильевна! Это та данность, которую вам необходимо принять и смириться с ней.
– Вы умная женщина, Елена Васильевна, – добавил Алексей, – и должны понимать, что дважды в одну реку… – он отрицательно покачал головой. – Не знаю, какие цели вы преследуете, решив остаться рядом с Батей в Москве, но, поверьте, что это не пойдет на пользу ни вам, ни ему, ни вашему сыну. А думать вы, как мать, должны сейчас только о нем. Поэтому не упрямьтесь, а возвращайтесь домой.
Они поднялись и пошли в коридор, куда Ната принесла им пакеты. Саша вынул из кармана листок бумаги и протянул жене:
– Собери для Бати, что он тут продиктовал.
Они ушли, а мы с Натальей пошли в квартиру Орлова. Сверяясь со списком, она начала собирать чемодан, а я тупо сидела и смотрела, как она ходит, открывает дверцы, берет вещи, складывает – она, как, наверное, и Татьяна, все в этом доме знала, а вот я… Я была здесь чужая, нежданная, нежеланная и я чувствовала, что квартира не принимает меня, хочет, чтобы я поскорее отсюда ушла – я была ей явно неприятна.
Оставшись, наконец, одна я изо всех сил постаралась успокоиться, посидеть, осмыслить то, что со мной произошло. Но рассудок отказывался поверить в очевидное – я Владу не нужна. Совсем! Где? Где же мне найти слова, чтобы достучаться до него? Какие слова подобрать, чтобы он меня понял? «Но ведь он же не хочет с тобой разговаривать!» – сказал мой внутренний голос, но я рявкнула на него: «Заткнись! Он должен выслушать меня! И выслушает! Хотя бы ради нашего ребенка!». И тут я сама ужаснулась своей мысли – ну вот, я уже и до банального шантажа сыном скатилась, как какая-нибудь недалекая, скандальная баба.
Я вскочила и стала ходить по квартире, думая, как же лучше Владу все объяснить, но приходившие в голову слова казались не теми: дурацкими, фальшивыми, по-детски наивными. А я все ходила и ходила. И доходилась до того, что мне стала мерещиться всякая чертовщина: какая-то молодая женщина, которую я видела то за занавеской в ванной, то сидящей с ногами в кресле напротив телевизора, то лежащей на медвежьей шкуре, то накрывающей на стол в кухне – вот она повернулась к двери и что-то, смеясь, говорит, а глаза ее светятся таким счастьем, такой радостью! Нет, решила я, так недолго и с ума сойти – вот уже и галлюцинации начались. Утро вечера мудренее, завтра на свежую голову я, успокоившись, все отлично придумаю и, пока мы будем лететь, все Орлову объясню. Самое главное, успокоиться.
Я легла и, как всегда делала в детстве, чтобы поскорее уснуть, закрыла ухо одеялом. «Спать, спать, спать…» – уговаривала я себя и даже задремала, как вдруг услышала плач, горький, безутешный женский плач, от которого могут разорваться душа и сердце, в котором слышалась страшная, невыносимая, ничем неутолимая боль… Так плачут только, прощаясь навсегда с родным, единственным, самым близким, самым дорогим на свете человеком, без которого жизнь – не в жизнь, без которого жизнь хуже смерти, потому что мертвые не чувствуют боли, этой постоянной, ни днем, ни ночью не утихающей боли души. Я вскочила с кровати и накинула халат – сна не было и быть не могло.
– Это бред? – спросила я саму себя, схватив с тумбочки Снежинку – мою единственную опору и защиту сейчас – и прижав ее к груди – сердце колотилось где-то в горле. – Или ночной кошмар? Мне это приснилось? А если здесь действительно была женщина? И безразличие Влада именно из-за нее? А почему я, собственно, думала, что он, вернувшись после моего отказа в полк, должен жить один? Он человек совершенно свободный… Он мне ничем не обязан… Интересно, какая она? Ведь в доме обязательно должны остаться ее следы: фотографии, какие-нибудь заколки, что-то еще…
И я начала методично обыскивать квартиру Орлова, благо чего-чего, а этого опыта мне не занимать, вот где пригодилась милицейская школа. Я была противна самой себе, ненавидела и презирала себя за то, что делаю, но продолжала планомерно и целеустремленно осматривать все места, где могло хоть что-то сохраниться: за зеркалом, под столиком, тумбочкой и кроватью в спальне, под ванной, в кухне. Я поштучно перебрала все вещи в шифоньере, перерыла письменный стол, облазила все закоулки – ничего. Искать фотографию было бесполезно – она могла лежать между страницами любой из книг в кабинете, и, чтобы найти ее, мне потребовалось бы несколько дней, которых у меня в запасе не было. Обессиленная, я рухнула в кожаное кресло там же. Что ж, материальных следов присутствия женщины в этой квартире я не нашла – Ната с Татой постарались – но я была уверена, что она там была. И, хоть она и ушла, но вот ее душа осталась здесь, и дом бережно хранил память о ней, родной, и враждебно, даже со злостью отталкивал меня, совершенно ему чужую. Он просто выдавливал меня из этой квартиры – я это физически ощущала, кожей.
– Не надо! – сказала я вслух, глядя по сторонам и сжимая в руке Снежинку. – Не прогоняй меня! Я и сама скоро отсюда уйду. Просто поверь мне, что я не хотела никому зла… Я не виновата в том, что произошло. Я бы никогда сюда не приехала, если бы не ребенок… Ведь ты же не желаешь зла сыну своего хозяина, правда?
Я лепетала все, что только приходило в голову, мне нужно было выговориться, излить душу, выплеснуть все накопившееся напряжение, мне нужно было выплакаться, прореветься, прорыдаться, чтобы успокоиться. Слезы лились ручьем, а я вытирала их рукавом и все говорила и говорила, стремясь оправдаться перед этой старинной мебелью, перед картинами, перед часами, самая не зная за какую свою вину, но твердо зная, что она действительно была.