Когда судьба мстит

– Представляешь, сыночка, я сегодня первый раз в жизни на самолете летела – страху натерпелась, ты себе представить не можешь! И как ты не боишься всю жизнь летать? – она привычным, с детства знакомым мне жестом приложила ему ко лбу тыльную сторону ладони и удовлетворенно сказала: – Ну вот, температурки у тебя нет. А что это у вас здесь так прохладно? Ты не мерзнешь ли, сыночка? – она запросто, словно родному, словно знала его с самого рождения и имела на это право, потрогала его ступню и воскликнула: – Ба, ноги-то ледяные! Ну, это дело поправимое. Смотри, сыночка, что мы тебе с бабой Варей связали, – и она достала из пакета носки. – Из Васькиной шерсти, – объяснила она. – Помнишь Ваську? Только ты не смейся, пожалуйста, мы торопились и один Варвара вязала, а второй – я, вот они и получились: один подлиннее, а второй покороче… Но теплые! Давай одену! – и она действительно стала одевать ему носки, а Влад все так же потрясенно молчал, смотрел на нее во все глаза и не думал возражать.

Я готова была провалиться от стыда сквозь землю, забиться в самый дальний и глухой угол, чтобы меня никто не видел. Сама я ни на кого не глядела, но мне все равно казалось, что Батины соседи по палате смотрят на меня с насмешкой, решив, что Орлову совершенно непостижимым образом досталась в жены скандальная деревенская девка – не иначе, как брюхом приперла и заставила жениться. Я отошла в сторону и присела на стул, боясь пошевелить, в глупой надежде, что так я буду незаметнее, и обо мне просто забудут, а островок боли, тем временем, все разрастался и разрастался. А мама все суетилась около Влада, взяла из тумбочки второе одеяло и укрыла его: «Так-то лучше будет», на что он просто кивнул, не в силах произнести ни слова. Потом она поставила на колени один из пакетов и достала, укутанную какими-то тряпками и старыми газетами кастрюлю, приговаривая:

– Я вот смотрю, сыночка, что завтрак-то у тебя нетронутый совсем, – она кивнула на стоявшую на тумбочке тарелку, на которую я и внимания-то не обратила. – Ты, что же это, капризничаешь?

И к моему величайшему изумлению, Батя вдруг как-то ошеломленно покивал головой и несмело, растерянно улыбнувшись, тихонько сказал:

– Ага… Немножко, – но глаза его при этом зажглись таким теплым, добрым, ласковым светом, в них появилась такая бесконечная нежность, что у меня горло перехватило.

– Ну, если немножко, тогда можно! – согласилась мама и поставила кастрюлю ему прямо на одеяло. – Вот эти с мясом, а там, в сумке еще сладкие есть – те тебе Варвара испекла. А я тебе сейчас бульончику куриного налью – очень хорошо тебе с пирожками будет. – И она действительно достала наш большой старенький термос, с которым папа обычно ездил на рыбалку, и налила в крышку душистый, домашний бульон. – Кушай, сыночка, – тут она повернулась к другим больным и радушно предложила: – Угощайтесь, пожалуйста, здесь на всех хватит.

И те действительно подошли и взяли из кастрюли крохотные мамины пирожки, которые у нас в доме назывались «на один укус».

– Ух, ты, вкусно-то как! – раздалось со всех сторон.

А мама продолжала угощать их:

– Кушайте! Кушайте! Я завтра еще принесу.

Влад ел пирожки, запивая их бульоном, и не сводил с мамы восхищенных глаз. – Ну, покушал? А теперь поспать тебе надо, – говорила мама, поправляя Бате подушки и одеяло. – Спи, сыночка. Спи.

Орлов послушно устроился поудобнее, но вдруг протянул сбоку из-под одеяла свою большую, сильную руку и очень осторожно, словно боясь повредить, взял маму за руку:

– А ты посидишь со мной? – попросил он и тихонько, робко, с трудом, почти по складам, словно боясь, что его сейчас кто-нибудь оборвет или высмеет, произнес: – Ма-ма…

– Конечно, сыночка. Конечно, посижу. Спи, родной, – сказала она, погладила его легонько по голове и положила свою теплую, добрую руку поверх его руки.

Все это время я просидела, не шелохнувшись и, кажется, даже не дыша. И, глядя на них, я вдруг очень остро поняла: а они в чем-то действительно родные, есть в них что-то настолько общее, что им одного взгляда хватило, чтобы понять – они одной крови. А я? Я-то тогда какой крови? Чужой? Я им чужая? Нет уж! Хватит с меня этой идиллии! И я, поднявшись, сказала севшим от невыносимой, охватившей, как обручем, голову боли:

– Мама, не торопись петь ему колыбельную. И, вообще, ты зря приехала. Жаль, что у тех людей, который, упиваясь собственным благородством, меня в этой гнусной истории, как пешку, двигали, не хватило ни ума, ни порядочности сказать тебе, что брак наш с Орловым временный и затеян именно и только для того, чтобы Игорек имел законного отца. Не так ли, Владислав Николаевич? Не вы ли не далее, как вчера сказали, что выполнили перед сыном все обязательства и разговаривать нам не о чем? Что, кстати только что и повторили. Так какого же черта вы теперь мою маму за руку хватаете? И, вообще, если вы не расслышали, ее зовут Зинаида Константиновна, так что извольте обращаться к ней, как положено!

– Извините, пожалуйста. Мы в коридоре подождем, – сказал один из соседей Орлова и они все чуть ли не на цыпочках вышли из палаты, аккуратно закрыв за собой дверь.

– Что ты говоришь, Леночка? – испуганно спросила мама.

– То, что ты слышишь! Господину Орлову плевать с самой высокой колокольни и на меня, и на моего сына, и, соответственно, на тебя. Он любит совершенно другую женщину. Я права, Владислав Николаевич?

Орлов лежал, закрыв глаза, и лицо его было искажено такой мукой, что я на какую-то секунду почувствовала себя отмщенной: тебе больно, так и мне было не легче.

– Это правда, сыночка? – растерянно спросила мама и стала тихонько высвобождать свою руку.

Орлов закусил губу и ничего не ответил, только одинокая слеза украдкой выскользнула из-под опущенного века и торопливо, словно стыдясь, скользнула вниз по виску и быстренько нырнула в подушку. А я между тем продолжала:

– Мне не хотелось бы, господин полковник, произносить при маме те слова, которые единственно могут охарактеризовать ваши умственные способности, потому что только законченный идиот мог сказать любимой и любящей женщине о том, что у кого-то от него будет ребенок, а вы это сделали!

– Да оставь ты хоть ее в покое! – срывающимся от ненависти голосом, заорал Орлов. – Она-то тебе, чем не угодила? И, вообще, тебя это все не касается!

– Не касается?! – возмутилась я. – Еще как касается! Потому что теперь ее придется искать по всем городам и весям нашей немалой родины!

– Да зачем она тебе?! – в голос орал Влад.

– А затем, чтобы ты, идиот, разведясь со мной, мог на ней жениться и жить долго и счастливо! – заорала в ответ я, почти теряя сознание от дикой боли в голове. – Мне твои кретинские ошибки исправлять приходится, как будто мне нечем больше заняться! – и я обратилась к совершенно убитой этим скандалом маме: – Собирайся! Пошли отсюда!

Массируя разламывавшийся от боли затылок, я повернулась и пошла к двери, когда Влад позвал меня растерянным, извиняющимся голосом:

– Лена!

– Чего тебе еще от моей грешной души надо? – не оборачиваясь, зло спросила я. – Спасибо тебе, Лена! – донесся до меня его срывающийся голос, в котором слышались слезы. – Лена, ты…

– Да пошел ты, знаешь куда?! – взорвалась я, резко повернувшись к нему, и тут… Тут я почувствовала, как от страшного нервного перенапряжения, в котором я пребывала все эти дни, у меня вдруг сильно закружилась голова и я начала шарить рукой вокруг себя в поисках чего-нибудь, обо что можно было бы опереться, но ничего не было. А голова, между тем, кружилась все сильнее и сильнее и ноги меня уже не держали. Мне показалось, что совсем рядом со мной стоит чья-то кровать. Вот же она совсем рядом. «Сейчас я дойду до нее, – решила я. – Тут ерунда, всего несколько шагов, – уговаривала я себя, делая первый неуверенный шал в ту сторону. – Боже, если даже я уже не могу выдержать такую нервотрепку, то, каково же сейчас моему сынуле, моему Игоречку. Он же ведь совсем маленький еще, ему же, наверное, ужасно больно слышать и чувствовать, как обращаются с его мамой, которую он еще не может защитить. Ничего, мой хороший, ты вырастешь большим и сильным и никому не позволишь меня обижать, правда?». Отвлекая себя таким разговором с сыном, я, вытянув руку, словно слепая, шла по направлению к кровати, которая почему-то вдруг оказалась ужасно далеко. И вдруг все вещи вокруг меня закружились в диком, безумном хороводе.