Когда судьба мстит

– Леночка, поздравляю вас с замужеством, – сказала она, приветливо улыбаясь. – Как вы себя ощущаете в новом качестве?

– Отвратительно, Лидия Сергеевна! – выразительно ответила я. – И очень хочу поскорее вернуться домой. Только вон с тем вот, – я кивнула на машину, – Чайльдом Гарольдом местного разлива пообщаюсь и в Баратов.

– Что-то случилось? – растерянно спросила она.

– Еще нет! Но, когда я вернусь в Баратов, обязательно случится! Это я вам твердо обещаю! – зловеще ответила я. – Кстати, мне позвонить надо!

Я достала свой сотовый и только тут обнаружила, что все это время он был у меня выключен. Только я включила его, как тут же раздался звонок и мамин бесконечно встревоженный голос спросил:

– Леночка! Родная! Где ты? Как ты?

– Мама! Не волнуйся! Я уже в Москве! А как я? – мой голос невольно сорвался. – Хуже, мама, не бывает!

Мама испуганно охнула, а я, чтобы не объясняться с ней по телефону, отключилась и тут же набрала номер Панфилова.

– Уважаемый Владимир Иванович! – медоточивым голосом сказала я и, судя по его недоуменному похмыкиванию, он насторожился: – Не могли бы вы в благодарность за то, что господин гвардии полковник Владислав Николаевич Орлов спас во время пожара жизнь майорам Репниным, оказать ему совсем незначительную услугу: найти его любимую женщину, которая проявила массу идиотского благородства и ушла от него, узнав, что у меня будет от него ребенок.

Он откашлялся и глухо сказал:

– Диктуй! Я пишу!

Слышавшая все это Печерская стояла бледная, как мел, и в ужасе смотрела на меня, а я, отключив телефон после разговора с Паном, повернулась к ней и довольно жестко, хоть она это ни в коей мере не заслужила, сказала:

– Вот так-то, Лидия Сергеевна! Все получилось с точностью до наоборот: благие намерения были у Павла с Панфиловым, а в ад попали я, Орлов и Светлана! – я глубоко вздохнула и, немного поостыв, спросила: – Ну, что, едем в госпиталь?

– Нет, Леночка! – решительно заявила она. – Сегодня я вас туда не пущу! Тем более, что там сейчас начнется такая суматоха, что поговорить с Владиславом у вас все равно не получится.

– Вы, Лидия Сергеевна, Орлову пока ничего не говорите, – попросила я. – Я хочу сама ему сказать, что все знаю, и его Светлану уже ищут.

– Хорошо, Леночка, – согласилась она. – Давайте договоримся так: вас сейчас отвезут в загородный дом Александра Павловича, там сейчас его мать живет – она всегда на зиму из города туда переезжает. Вы там отдохнете, отоспитесь, придете в чувство, а вот завтра мы с вами поедем в госпиталь. И я вас, Леночка, очень прошу, – тут в ее голосе прозвучал совершенно неожиданный для нее металл, – ни в коем случае не волноваться! Вам, в вашем положении, это категорически запрещено!

– Если бы все понимали это так же хорошо, как вы! – устало вздохнула я. – Поймут! – пообещала Печерская и улыбнулась мне хищной улыбкой вышедшей на охоту голодной пантеры.

Да-а-а, поняла я, скандал, который она закатит всем инициаторам и исполнителям этой авантюры с моим отправлением на Север по своим разрушительным последствиям перекроет произошедшие одновременно и в одном месте землетрясение, наводнение, извержение вулкана, тайфун и цунами, и с чувством честно выполненного долга отправилась в дом Александра Павловича Власова. Он же народный артист России, он же троюродный брат Матвея, он же отец Саши и Леши Репниных – получая паспорт, он взял фамилию матери, он же жених Лидии Сергеевны.

Его особняк, хоть и значительно уступал по своим размерам усадьбе Матвея, был все же очень большой и комфортабельный. Мать Власова, Анастасия Владимировна, величественная и, несмотря на возраст – ей было хорошо за восемьдесят, достаточно бодрая старуха, при видя меня искренне обрадовалась, но, разглядев, как следует, тут же отправила в гостевую комнату отдыхать.

– Прилягте, Леночка, вздремните, а, как проснетесь, так и пообедаем. Прилечь-то, я прилегла, да вот проснулась только на следующее утро, и с удивлением обнаружила сидевшего в моей комнате благообразного пожилого мужчину, который мило мне улыбнулся и сказал:

– Я домашний врач этой семьи. Таких, как я, в былые времена «земскими» называли, потому что на все руки мастера. Меня Анастасия Владимировна с Лидией Сергеевной попросили посмотреть вас. Как они говорят, вам за последнее время пришлось пережить много неприятного и они очень за вас волнуются.

Закончив осмотр, он подумал, а потом сказал:

– Вам бы, Елена Васильевна, домой надо, под теплое мамино крылышко. Пугать я вас не хочу, но береженого и бог бережет.

– Я сегодня же туда вылечу, – пообещала я. – Только поговорю кое с кем кое о чем, в том числе и о пряниках, и тут же отправлюсь.

– Это так необходимо? – спросил доктор и я кинула. – Ну, тогда поговорите, конечно, но только не волнуйтесь. Поберегите себя и малыша! – улыбнувшись, сказал он, поднимаясь, но вот за дверью, как я услышала, кому-то очень твердо заявил: – Волноваться ей ни в коем случае нельзя!

«А я и не собираюсь! – подумала я. – Пусть Орлов волнуется!».

По дороге в госпиталь Печерская сообщила мне, что Орлов отказался от отдельной палаты, сказав, что в компании ему будет веселее, и лежит сейчас в общей, где кроме него еще четыре человека. Это значительно осложнило мои планы, потому что позорить человека, тем более отца собственного ребенка в присутствии посторонних – последнее дело, но я решила, что смогу выпроводить его соседей в коридор, а вот под благовидным предлогом или без, мне было неважно – мыслями я была уже дома.

В палату я зашла одна, попросив Лидию Сергеевну подождать меня в коридоре – я, мол, быстренько. Орлов лежал в наушниках и, закрыв глаза, слушал музыку. Подойдя к нему, я похлопала его по руке, но он, коротко взглянув на меня, снова закрыл глаза и сделал вид, что меня на свете вовсе не существует. «Ах, ты, дрянь!» – мысленно возмутилась я и сдернула с него наушники – в комнате раздались какие-то невесомые, волшебные, словно танцующие в воздухе звуки.

– Влад! – жестко сказала я. – Попроси своих соседей выйти из палаты – нам с тобой нужно серьезно поговорить.

– Нам с тобой не о чем разговаривать, Елена, – спокойно сказал он, и собрался снова надеть наушники. – И я тебя об этом уже предупреждал.

– Ошибаешься! Есть! – начиная злиться, заявила я. – И для твоего же блага нам лучше поговорить наедине.

– Нет! – твердо сказал он. – И я очень прошу тебя уйти!

И в этот момент у меня за спиной раздался мамин голос:

– Здравствуйте!

Я удивленно обернулась – это действительно была моя мама в стареньких домашних тапочках, совершенно деревенской юбке, выглядывавшей из-под белого халата, и вечном платочке на голове, нагруженная какими-то кульками, пакетами и сверточками. Я испытала прилив такого жгучего стыда за ее вид, что у меня за левым ухом начал пульсировать маленький островок боли. А она подошла ко мне, улыбнулась, поцеловала, спросила: «Ну, как ты, доченька?» и, дождавшись моего невразумительного ответа, и села на стоящий рядом с кроватью Орлова стул.

– Шопен, – услышав музыку, которая продолжала звучать из наушников, тихонько сказала она. – Вальс до диез минор… – и, вздохнув, словно извиняясь, объяснила: – Я его когда-то играла… Давно… – она чуть виновато улыбнулась, как, впрочем, она улыбалась всегда, и, опуская свои вещи на пол, приветливо сказала: – Ну, давай знакомиться, сыночка, я Леночкина мама, меня Зинаидой Константиновной зовут.

А ведь действительно играла, неожиданно вспомнила я. Да, играла. Когда мы приходили в гости к ее маме, бабушке Зое, она садилась за пианино и играла. А куда потом делось пианино, когда бабушка умерла? К нам его точно не перевезли. Почему? Странно, почему же его не перевезли к нам? Я старалась отвлечься на посторонние мысли, чтобы не видеть и не слышать того, что происходило в палате. Я, как страус в минуту опасности, прятала свою голову в эти мысли, потому что боялась, что сейчас кто-нибудь засмеется над мамой, над ее словами – «Надо же, деревенская бабка играла Шопена!», над ее внешним видом. Но, когда я отважилась отвлечься от этих мыслей, то выяснилось, что ничего страшного не произошло, и никто над мамой не смеялся, а Батя, вообще, смотрел на нее каким-то потрясенным взглядом, которого я у него никогда не видела, и молчал. А вот мама, тем временем, продолжала говорить, словно и не видя его изумления.