Страница 5 из 44
Я сказал, что я — организатор и вдохновитель пьяных сборищ. Но я выразился неточно: я есть некое организующее и вдохновляющее ядро этих сборищ. Я никого не уговариваю на выпивку и никого не собираю. Мне достаточно просто появляться в местах, где я могу быть замечен. При виде меня пьяницы бросают все дела и твердо решают «поддать», у выпивающих появляется идея «А не заложить ли сегодня?!», переходящая в намерение «наклюкаться», а трезвенники впадают в мрачное рефлектирующее состояние, выражаемое формулой «Жизнь уходит, а я, как идиот, пью только молоко и чай! Почему я должен отказываться от радостей жизни?! К черту! Эх, и надерусь же я сегодня!».
Я просто стою и с грустью наблюдаю мирскую суету. Или медленно иду, погруженный в свои мысли. И все знают, что это за мысли («Выпить, стервец, собрался!») и куда я движусь («В забегаловку, негодяй, бредет!»). И я постепенно обрастаю собутыльниками, как Христос обрастал апостолами и последователями. Когда я приближаюсь к намеченному злачному месту, я уже бываю окружен восторженной толпой, а у того злачного места нас уже ждет другая восторженная толпа. И благодать Божия нисходит на нас. Мы, просветленные и любящие друг друга, роемся в карманах, звеним медяками, потираем руки, хлопаем по плечу, обнимаемся, шутим, вспоминаем анекдоты и хохмы. И над нами парит сияние, издали напоминающее по форме водочную бутылку и пивную кружку одновременно. Я воздымаю длань к небу. Наступает тишина. «Дети мои, — тихо говорю я, но голос мой звучит как труба архангела в Судный день, — предлагаю сегодня начать с „Мальтуса“» («Мальтус» — один из вариантов пьянства, открытых мною. В этом варианте пьется смесь водки и пива, причем порция пива возрастает в арифметической, а порция водки — в геометрической прогрессии). В ответ на мое предложение раздается ликующий вопль народа.
Мои и Его страдания
Первая обязанность Учителя Праведности — не учить других, а быть учимым другими. А для этого надо терпеливо выслушивать всякого желающего высказаться и стремиться понимать его и сопереживать с ним рассказываемое. Чужие секреты я всегда храню, и исповедующиеся это чувствуют с самого начала. И порой рассказывают мне такое, что они не решились бы открыть даже священнику и следователю КГБ. Один человек, тайной профессией которого являются методы разврата, рассказал мне омерзительнейшие факты из своей биографии. Но я все же не стал доносить на него, хотя избавление мира от этого чудовища было бы большим благом для людей. Я до сих пор не знаю, как следует поступать в таких случаях. Пока я прибегаю к самому малодушному средству: стараюсь уклониться от выслушивания исповедей такого рода. Но мне это не всегда удается. И к тому же это не соответствует моему общему принципу: выслушай всякого, желающего в словах очистить душу свою. Правда, люди часто хотят не столько очистить свою душу, сколько испакостить твою. Но где тут разграничительная линия? Покаяние исповедующегося? Это слишком сильное требование для наших дней. Согласно моему учению, покаяние не требуется, ибо сама потребность высказаться несет в себе покаяние. И этого достаточно.
Иногда мои собеседники о своих душевных тайнах ничего прямо не говорят, а крутят вокруг да около. Я их не вынуждаю к откровенности, я придерживаюсь на этот счет правила: не принуждай никого к совершению желаемых тебе поступков даже в мыслях. И опять-таки проблемы: где грань между желаемым и не желаемым, где грань между отсутствием желания и нежеланием, где грань между пресеченным и не возникшим желанием? Я не верю в то, что есть какие-то психологические критерии для этого. Я склоняюсь к тому, что их нет вообще, что они еще только должны быть изобретены. В данном случае я не знаю, есть у меня желание выслушать откровения собеседников или нет, и является мое внешнее равнодушие заглушенным желанием или природным безразличием. Кстати, о безразличии: как быть с ним? Морально оно или нет? Когда оно морально и когда нет? Видите, сколько проблем ставит такой заурядный случай перед существом, обреченным на роль Учителя Праведности. И поверьте мне, для него эти проблемы несут не интеллектуальное развлечение, а страдание. После каждой беседы с теми, кто раскрывает мне свою душу, я впадаю в болезненно-лихорадочное состояние, я буквально бьюсь головой о стенку в поисках решения этих мучительных проблем. И никто не в силах мне помочь, ибо я избран помогать всем и находить решения в себе самом. Поймите, люди: Бог есть прежде всего самострадание и лишь затем сострадание! Быть Богом — не столько трудно, сколько мучительно. Лишь в такие минуты я не просто понимаю, а каждой клеточкой своего тела ощущаю смысл христианской идеи, что Он принял страдания людей на себя. Его мучения перед распятием и распятие суть лишь внешний символ скрытых душевных страданий, доступный вульгарному сознанию масс.
Он, как и я, бился над решением неразрешимых проблем.
Не прелюбодействуй
Не прелюбодействуй, учил Христос, на чужих жен не заглядывайся и не помышляй о них. Во-первых, я сомневаюсь в том, что сам Он придерживался этой заповеди. Я понял Его натуру, я уверен, что в отношении с женщинами Он был близок нашему времени. И я не осуждаю его за это, я его понимаю: без женщин он не смог бы проповедовать свое учение и просуществовать больше недели, как и я. А во-вторых, как быть, если они (т. е. женщины) сами помышляют о тебе? Когда я был в зените славы и в расцвете моих удивительных способностей (в газетах писали об «эффекте Л.» или о «феномене Л»), меня завлекла к себе домой некая дама, захотевшая получить от меня частную консультацию по поводу похудения (в ней было более ста килограммов), улучшения фигуры и душевного состояния. Сначала она меня хорошо накормила. Она страшно рассердилась на то, что я отказался пить спиртное: в то время я должен был воздерживаться от пьянства не столько из религиозных, сколько из медицинских соображений. Удивительные существа, наши женщины! Страдают от пьянства мужей, но если попадает трезвенник, прилагают невероятные усилия, чтобы заставить его пить. Почему бы это? Очень просто: порочные ненавидят непорочных. Потом моя дама разделась догола. Я и охнуть не успел, как она скинула все свои шмотки и предстала передо мной в виде рубенсовской Венеры. Честно признаюсь, я не могу сказать, что она была безобразна. Скорее, наоборот, она по-своему была великолепна. Я так ей и сказал: «фигура у Вас прекрасная, исправлять ее ни к чему, да и худеть я не рекомендую». Она сказала, что сейчас все худеют, что ей хотелось бы талию потоньше, загривок убрать, руки слегка утончить и вообще. Я ей наговорил кучу полезных советов. Она слушала рассеянно. Потом неожиданно попросила, чтобы я оторвал ее от пола, не прикасаясь к ней руками (в это время у меня как раз обнаружились способности такого рода). Я сказал, что она не спичка и даже не чайная ложка. Она сказала, что, если я подниму ее от пола без прикосновения хотя бы на миллиметр, она позволит мне делать с ней все, что я захочу. Я сказал, что даже с прикосновением я вряд ли смогу оторвать ее от пола, ибо я не штангист, она рассвирепела, сказала, что если я не…, то она навешает мне… Она употребила слово, которое я не решаюсь приводить здесь. Переводится это слово на обычный язык как «оплеуха», «тумаки», «подзатыльники».
Или вот еще случай. Меня как тунеядца пригласили в комиссию по принудительному трудоустройству. Члены комиссии — в основном старые члены партии, пенсионеры. Один представитель от районного совета, один — от профсоюзов, один — от юридических органов, один — от райкома комсомола, один — от райкома партии. И еще какие-то непонятные лица. «Ничего себе, хорош, — сказал председатель комиссии (меня накануне заволокли в милицию под видом пьяного и основательно обработали). — И тебе не стыдно? Такой здоровый молодой парень, а пьянствуешь и черт знает чем занимаешься!» Я сказал, что занимаюсь делами весьма полезными людям: облегчаю им жизнь. Кончилась эта беседа тем, что представительница райкома партии дала мне «телефончик» и пообещала устроить на хорошую работу. Когда я навестил ее на другой день, она сказала, что, либо я буду делать то, что ей нужно, либо она велит отправить меня на работу в урановые рудники, откуда никто не возвращается.