Страница 27 из 44
— Если тотальный, — усмехнулся он, — то это было бы хорошо. Но, к сожалению, с такими «храмами» души людей не уконтролируешь. Тут пока не храмы, а тюрьмы и концлагеря нужны. Сталин не довел свое дело до конца.
Но не все сказанное нами следует принимать за чистую монету. Много в наших речах говорится «для красного словца», в шутку, из духа противоречия. Часто нам самим не ясно, в чем наши расхождения. Часто мы переходим на противоположные позиции.
Суета
Я люблю мои беседы со случайными людьми и пациентами, специально разыскивающими меня. Это и есть моя реальная жизнь, а не призрак жизни. Вот я вошел в дешевое кафе выпить стакан чаю и съесть бутерброд — все, что я могу позволить себе сегодня. Какой-то незнакомый человек делает мне знак из глубины кафе, зовет к своей стойке. Подхожу. Человек отодвигает грязную посуду, наливает в стакан какой-то красноватой бурды (у нас это считается вином), насаживает на вилку какой-то еды со своей тарелки, делает мне знак пить и закусывать.
— Я сразу заметил, — говорит он, — что ты свой парень! Че-ло-век! Теперь встретить человека трудно. А ты, я вижу, че-ло-век! Ну, дуй!
Я «дую». Он говорит, что я — молодец, не брезгую угощением «простого человека». И затем я терпеливо выслушиваю его историю.
— Отец советовал мне выбрать такую профессию, которая гарантировала бы кусок хлеба при всех обстоятельствах, — говорит он. — Совет прост, да не так-то легко ему следовать. Кажется, например, совершенно очевидным, что профессия продавца продовольственного магазина или повара в общественной столовой гарантирует упомянутый кусок хлеба. Но это далеко не так. Гарантия тут кажущаяся. Тут ты имеешь гарантированный кусок лишь тогда, когда все прочие имеют тот же самый кусок или кусок получше и без всяких гарантий. Но случись что серьезное и… У нас в городке, например, когда началась война, высшее начальство первым делом заполонило все питательные точки своими родственниками и холуями, а прежних обладателей этих точек вытурили кого в армию, кого в тюрьму, кого на военные заводы. А почему, вы думаете, нечто подобное не произойдет в случае будущих неприятных событий большого масштаба? Зато плясуны и баянисты, над коими до войны все подшучивали как над бездельниками, а их занятия за профессию вообще не почитали, всю войну провели в теплоте и в сытости. И все уцелели!
— Когда мои практичные и прозорливые родители решали, — продолжал незнакомец, — кем мне быть, вариант с плясками и баяном обсуждался ими неоднократно. Отец был против, упирая на то, что я способен играть только на нервах родителей. Мать же настаивала на том, что баян — не скрипка Студебеккера (она, очевидно, хотела сказать: Страдивари), а пляска — не балет, что свистеть; топать и охать может научиться даже такой бездарный растяпа, как я. Но в музыкальную школу меня не приняли из-за абсолютного отсутствия музыкального слуха. Смешно? Бывает абсолютный музыкальный слух. Очень редко, говорят, бывает. Но еще реже встречается абсолютное отсутствие музыкального слуха. Так вот я принадлежу к числу этих исключительных личностей. Для меня что «до», что «ре», что «соль» — все едино. Я даже «Чижика» одним пальцем не смог научиться играть за целый год. Тоже своеобразный рекорд. Так вот эта моя уникальная способность и позволила мне стать обладателем самой уникальной профессии в стране: я — специалист по безобразным звукам, с помощью которых можно парализовать животных. И человека тоже. Собственно говоря, это и предназначено для людей. Опыты только проводятся на животных. А я пока единственный человек, способный переносить такие звуки. Не веришь? Я тебе дам адресок. Приходи. Я тебе такое покажу, что глазам… и ушам, конечно… своим не поверишь. Нажимаешь кнопку, и даже лошади немедленно с копыт долой. Ты только об этом не трепись никому, это секрет. Это, брат, посекретнее атомной бомбы. Хотя, какой это секрет — атомная бомба?
Наш человек
— Ты, Лаптев, в общем и целом наш человек, — сказал мне тогда товарищ Горбань, — но вот мудришь как-то не по-нашему.
— Я мудрю именно потому, что я есть наш человек, — сказал я. — А если уж наш человек начинает мудрить, то делает это всегда не по-нашему. Обратитесь к нашей истории, и Вы сами… — Покинув товарища Горбаня, я преисполнился чувством преданности идеалам коммунизма.
На пересечении улиц Горького и Робеспьера я столкнулся с Антиподом.
— Что с тобой? — спросил он. — Уж не в партию ли вступать собрался?
Услышав это, я несколько сник.
Я и Антипод
— Каждый человек равен любому другому, — говорю я. — Более того, он равен всему человечеству. Всему космосу. Это — одна из моих исходных предпосылок.
— Прекрасно, — усмехается он. — А младенцы? А старики? А больные? Но ладно, допустим, что люди одинаковы абсолютно во всем, если отвлечься от их общественных отношений, то первое, с чем имеют дело люди в своей социальной жизни, есть неравенство: я имею в виду отношение начальствования и подчинения, без которого невозможно объединение людей в единое общество. Это есть неравенство не только в том смысле, что положение начальника в каком-то отношении предпочтительнее, чем положение подчиненного, но прежде всего в самом факте осознания превосходства одного человека над другим. И заметь, это неравенство всеми признается как нечто справедливое.
— Я не об этом, — говорю я. — Я имею в виду некоторую моральную установку человека по отношению к другим людям и миру вообще. Для человека все бытие разделяется на «я» и «не-я» естественным образом.
— А почему это не на «мы» и «не-мы»? — возражает он. — Что является изначальной личностью — коллектив или отдельный человек, «я» или «мы»? Причем коллектив достаточно большой и сложный. Исторически «я» есть вторичное по отношению к «мы». А в условиях нашего общества — тем более.
— Я исхожу уже из факта существования «я», — говорю я. — И, настаивая на своем постулате, я имею в виду не реальное равенство, которого нет (это я сам знаю), а субъективное состояние «я».
— Любая, — говорит он, — субъективная претензия, не подкрепленная реальными возможностями, вырождается в шизофрению. Ты можешь сколько угодно внушать себе, что ты равен всякому другому человеку, целому обществу и даже человечеству. Но либо это есть мания величия, т. е. предмет внимания для медицины, либо нечто ничего не значащее. Если ты — рядовой солдат, то сознание реальности солдатского положения не может затмить никакая маниакальная претензия быть равным генералу. Лишь делая военную карьеру и стремясь стать генералом, ты можешь реализовать свою идею равенства солдата и генерала в рамках признания реальности своего общества. Есть еще другой путь: вырваться из данной социальной структуры. Если ты при этом покинешь армию общественно признанным способом, ты попадешь в другую ситуацию неравенства. Есть лишь один способ сразу уравнять себя со всеми: исключить себя из общества вообще, например, — дезертировать. Твои призывы на деле суть призывы изолироваться от общества, что на практике означает паразитирование за счет общества.