Живой пример

Как близко, в какой нежелательной для меня близости оказалось вдруг его небритое лицо, его темные глаза, он цеплялся за мою руку, взгляда не отрывал от меня; и тут в глубине его глаз что-то затеплилось, какое-то желание, какая-то несуразная убежденность: здесь, дружище, здесь самое безопасное для меня место, впусти меня. Я упирался, я вырывал руку из его цепких пальцев, резко, наверно, слишком резко, потому что он упал, упал лицом вниз, и лежал возле вентиляционной трубы в снегу. В море, довольно далеко от берега, взлетали в небо сигнальные ракеты: видимо, там шло ко дну судно; красные и желтые сигнальные ракеты, подрагивая, долго стояли в вышине и, описав дугу, гасли над седым морем, а возможно, над гонимыми по волнам плотами, над несущимися из пучины воплями и призывами о помощи. Я их слышал и в то же время не слышал, пока шел вдоль насыпи, один, не приняв никакого решения, до железной лестницы, ведущей вниз к запасному выходу, или, как мы его называли, ко второму главному выходу, здесь я открыл обе стальные двери и стал напряженно прислушиваться; я прислушивался к тому, что происходит в едва освещенном лабиринте, зорко оглядывая поблескивающие ряды мин и торпед, над которыми понапрасну покачивались подъемные тали. Затем я вернулся туда, где он все еще лежал, как я его оставил, лицом в снег, сперва пнул его ногой, но потом поднял, потащил, злясь на самого себя, к железной лестнице.

Одну ночь, думал я, чуть тепла, чуть сна, только одну ночь, а там пусть идет, куда хочет, моя помощь на этом кончится, помощь, о которой ни единая душа знать не должна, особенно начальник караула. Мне удалось свести беглеца, хоть и легкого, но окоченевшего, обессилевшего, вниз по лестнице; никто нас не видел.

— На одну, значит, ночь, — сказал я.

Я провел его через второй главный выход внутрь каземата, где он не проявил ни малейшего интереса к тому, что его окружало, ни к торпедам, ни к рогатым минам, и срок, который я назвал ему, он словно не слышал. Подталкивая, я вел его вперед под талями, под тельферами, мне все приходилось делать за него, прислушиваться, быть настороже; так, никем не замеченные, мы добрались до кабельной, я запер за нами огнезащитную дверь и включил свет. Молча указав ему на кабельные барабаны, объяснил, что он может лечь там или наверху, на широкую полку, где за стеной жужжала динамо — машина. Он решил лечь на полку, отодвинул ящики с инструментами в сторону, и я помог ему взобраться наверх, подтолкнул опять слишком резко, забыв, как мало он весит.

Мысленно я вижу, как помогаю ему взобраться на полку, безучастно, словно ставлю туда какой-то аппарат, ибо нас ничто не связывает, мы с ним ничем не поделились, напротив, он вломился непрошеным в мою вполне сносную жизнь и заставил действовать, что меня обременяло, а если и не обременяло, так причиняло беспокойство, от которого я хотел уберечься, отчего у меня лишь нарастали досада и раздражение.

Беглец, перекатившись на бок, подпер рукой голову и темными глазами стал разглядывать меня, без всякой, разумеется, благодарности, скорее задумчиво, взвешивая все «за» и «против» и внезапно решив, что именно ему нужно, показал на мой шарф, темно — синий матросский шарф.

— Одолжи мне шарф, дружище, он поможет мне, у меня с детства слабые легкие. Дай мне его, дружище, ты сделаешь доброе дело.

Я покачал головой, но уже разматывал шарф и подал ему наверх, на полку, после чего, не сказав ни слова, не кивнув на прощанье — до такой степени вывела меня из равновесия его неподобающая просьба, — я молча потушил свет и уже в темноте сказал:

— Только на эту ночь, слышишь, только на эту ночь.

Он не ответил. И я оставил его одного.

С трудом, да, с трудом дождался я конца дежурства, проведя его остаток на утоптанной насыпи, а не в дюнах и не на мерзлом пляже, как обычно, где при каждом шаге легонько похрустывало и потрескивало, где я частенько разбирал какие-то обломки, доски, например развороченные плоты — все, что выносило прибоем, что приберегло в те тяжелые времена море, — времена, когда добычи ему перепадало более чем достаточно.

Сменившись, я доложился в караулке.

— Никаких чрезвычайных происшествий, только на море что-то, видимо, стряслось, там пускали ракеты, в остальном — никаких чрезвычайных происшествий.

Начальник караула отпустил меня, и остаток ночи, последние ее часы, я провел без сна, я понимал, что, если уж укрыл того человека в безопасном месте, так должен взять на себя и другую заботу: нельзя же оставить его там, не дав ему хоть чего-нибудь поесть и попить. Единственное, что я мог бы разделить с ним, это предстоящий завтрак, и решил отдать ему половину своего хлеба и маргарина, отнести, улучив удобную минуту, в полночь, когда все спят, а может, и раньше, во время перекура; однако еще до раздачи завтрака был объявлен общий сбор, нас собрали на складе, неподалеку от кабельной, и учинили настоящий допрос, кто-то, то ли в мое дежурство, то ли в следующее, наложил кучу под полками с минами и торпедами, нас собрали у этой невинной кучки, и мы оправдывались один за другим. Ни единой минуты я не смог выкроить и только в обед пошел к нему, в его тайник, в его ловушку, где он, правда, не выказывая укоризны, но нетерпеливо ждал с протянутой рукой, ему хотелось есть, а главное, ему хотелось пить; кабели, сказал он, вызывают мучительную жажду, и он не скрыл разочарования, узнав, что я не принес ему пить. Я пытался рассказать ему об утреннем сборе, пытался уличить его и отчитать, но у меня не хватило духу, я не в силах был сделать это, когда увидел, как он, сидя на кабельном барабане, ест, когда убедился, каких усилий ему стоит пережевывать черствый хлеб больными зубами.

— Вода, дружище, — сказал он, — вода важнее хлеба, в следующий раз постарайся принести чего-нибудь попить, пусть хоть воды, а еще лучше, при моем больном желудке, чаю.

Он уже обвязал моим шарфом горло, сунув концы за пазуху полосатой куртки и протянув их вниз, до пояса, по всей видимости, он начисто позабыл, что это мой шарф, что он нужен мне на дежурстве, днем резко похолодало, стояла сухая морозная погода, против которой бессильно было затянутое дымкой низко плывущее над горизонтом солнце. Я оставил ему шарф, решив, однако, всеми правдами и неправдами отобрать его, когда выведу беглеца ночью на пляж или в дюны, где вчера наткнулся на него. Напоминая ему наш уговор — но был ли это уговор? — или еще раз подтверждая мое неизменное решение, я сказал:

— Нынче ночью, слышишь, нынче ночью тебе придется убраться отсюда.

Он ответил какими-то жестами, руки его при этом дрожали мелкой дрожью, он явно хотел отделаться от меня — да? да, погоди, пока я наберусь сил, пока смогу осилить путь до порта на востоке, который ты мне назвал. А когда он взглянул на меня, покончив с едой, мне показалось, что он ищет подходящее слово, ищет, как ему начать столь существенное для него откровенное повествование; быть может, он хотел предложить мне его из благодарности, не владея ничем более, кроме пережитого, и я уже чувствовал, что на меня вот — вот обрушатся непрошеные чужие переживания, события из его биографии, откровенный рассказ, которым он желал отблагодарить меня за помощь; но, кто знает, не станет ли осведомленность тяжким бременем для меня, а потому я вздохнул с облегчением, когда понял, что он избавил меня от повествования, которое, опасался я, скрывается за его молчанием. Он ничего ровным счетом не выдал, а главное — своего имени. Мне только того и надо было: чем больше он скрывал от меня, тем меньше дела мне до него было, а я не хотел связывать себя обязательствами, узнав то, чего знать не желал, — прежде всего потому, что собирался выпроводить его уже нынешней ночью.

Памятуя о принятом решении, я влил третью часть полученной мною в конце дежурства порции рома во флягу с чаем, положил туда желтого сахару и отнес ему вечером, и еще полкотелка жирных жареных макарон, который я укрыл под шинелью.

На сей раз он стал тихо, но энергично упрекать меня, просил вдуматься и понять, как безответственно я поступил, принеся ему спиртное, если уж знал о его больном желудке, о его общем состоянии, а главное, о его участи;и он, выражая свое неодобрение, вернул мне флягу, к горлышку которой лишь принюхался.