Живой пример

Майк Митчнер, вновь обернувшись к Пундту, с сожалением пожимает плечами.

— Этого мало, я понимаю.

— Нет, — говорит Пундт, — вы очень мне помогли, я вам признателен и еще раз прошу извинить за беспокойство.

Певец стоит недвижно и смотрит теперь только на Янпетера Хеллера, который подает Пундту знак: скоро, мы скоро увидимся.

4

Этот полицейский Рите Зюссфельд не знаком. Он, правда, утверждает, что песет службу в ближайшем отделении на Оберштрассе и будто бы уже в течение полутора лет ежедневно во время дежурства проходит по Инноцентиа-штрассе, и все-таки Рита никогда прежде его не видела, ни одного, ни в сопровождении тех полицейских, кто не только с ней знаком, но каждый по-своему расположен к ней. При первом же взгляде на его смущенное безрадостное лицо она понимает, что человек этот ни разу не получал от нее бутылки коньяку; она понимает, кроме того, что ей ни разу не приходилось вступать с ним в спор по поводу своего специфического участия в движении городского транспорта. А потому он, конечно же, пришел не из-за нее, о чем и объявляет еще в прихожей:

— Скажите, здесь проживает господин Меркель, господин Хайно Меркель?

Рита Зюссфельд решается на косвенный ответ, она молча указывает на полуоткрытую раздвижную дверь, за которой видна гостиная или, что на первый взгляд даже куда вероятнее, грандиозный мебельный склад, где стоят унаследованные кушетки, шкафы, сундуки, комоды, напольные часы и множество столов. Здесь вам предложат свои услуги ореховое дерево и вишневое; здесь теснят друг друга итальянский буфет, готический чудище — шкаф, стол в стиле ренессанс на резных ножках в виде единорогов, стол в стиле бидермейер, кресло, обитое старинным французским гобеленом.

Незнакомый полицейский в нерешительности, той самой нерешительности, которая не позволяет нам сесть в этнографическом музее на стул — экспонат, но Рита Зюссфельд, протянув руку в сторону унаследованного склада, ободряет его:

— Присаживайтесь, если найдете что-нибудь подходящее.

Полицейский садится и водружает фуражку на щетку, отделанную серебром, в нее впился зубьями гребень с серебряной ручкой. На столах стоят серебряные вазочки, аптечные весы и маленькие ступки, лежат зеркала.

— Вы курите?

Полицейский не курит, не пьет, во всяком случае на работе; он застыл на кончике кресла и только взгляд поднимает на картины, семейные портреты в овальных рамах. На всех без исключения изображены бледные знатные зайцеголовые мужчины, вырядившиеся ганзейскими сенаторами; глядя на них, догадываешься, что хоть у них и отрешенные взоры, но наличные при расплате они требовали неукоснительно. Рита Зюссфельд замечает взгляд полицейского, но от нее незнакомый полицейский не узнает, что в их роду было шесть сенаторов и один бургомистр; нет, от нее не узнает.

— Наберитесь терпения, — говорит она, — мой двоюродный брат очень занят.

Полицейский тотчас кивает и, положив руки на резные подлокотники, настраивается на долгое ожидание, к чему он, как кажется, привык.

— Нам нужно лишь задать ему два-три вопроса, — говорит он.

— Вопроса?

— Да, ночью в зоопарке опять кто-то пооткрывал клетки и выпустил зверей.

— Ах, вот что!

Рита Зюссфельд удаляется. Нет, она уходит лишь на минуту в свой кабинет, достает с высокой полки книгу, возвращается и с любезной улыбкой кладет книгу рядом с фуражкой полицейского.

— Если хотите, полистайте, книгу написал мой брат, давно, очень давно, он археолог.

Полицейский благодарит, не успев прочесть названия, еще раз дает понять, что готов ждать, встает и стоит до тех пор, пока Рита поднимается по лестнице, покрытой кокосовой дорожкой, на второй этаж, открывает дверь и закрывает ее за собой.

Книга называется «…А ковчег все-таки поплыл», это история кораблестроения до всемирного потопа. Теперь полицейский садится. Шаги над его головой — высота потолка здесь три метра восемьдесят, — видимо, принадлежат этой женщине, решительные, торопливые шаги, каблуки постукивают — по кафелю ванной, надо думать, — и внезапно замирают. Ни голосов, ни звуков. В кабинете звонит телефон, четыре раза, никто не поднимает трубки. Полицейский, не так чтоб очень заинтересованный, прислушиваясь к бою многочисленных часов, неспешно берет книгу, начинает читать и, читая, ничем не отличается от других людей, читающих книгу.

А наверху Рита Зюссфельд открывает тусклую белую дверь. Занавеси задернуты. Горят: плафон на потолке, ночник и настольная лампа на черной изогнутой ножке. На полу повсюду книги, подушки, вырезки из газет и одежда, не аккуратно разложенные, а раскиданные и разметанные, точно после бурной ссоры, о чем особенно наглядно свидетельствуют книги: одни валяются кругом с выдранными страницами, другие растянули обложки, словно выполняют шпагат. Высокое, привинченное и к полу, и к стене кресло, резко отличая эту комнату от других комнат, сразу бросается в глаза, этот мрачный, хоть и выдержанный в строгом стиле колосс стоит обособленно, он словно бы не знает жалости, готовый ко всему. Это бесчувственное в высоту человеческого роста чудовище наводит на мысль, что поставлено оно здесь не для мирного отдыха, скорее уж можно предположить, что в него садится тот, кого собираются допрашивать, или в чем-то обвинять, или оперировать.

Сейчас в кресле сидит Хайно Меркель, бывший археолог. Он связан. Руки прикручены кожаными ремнями к подлокотникам, ремни крест — накрест охватывают его грудь, жесткие, поскрипывающие, прибитые к креслу скобами. Тощее, хилое тело, словно подчиняясь какой-то силе, сползло набок, голова свесилась на грудь и видна пластина — маленькая заплата на черепе; красные полосы на руках говорят о тщетных попытках освободиться от пут. Но вот он шевельнулся, голова легонько качнулась, пальцы, испытывая подвижность, сжимаются, словно хватают что-то, изгибаются. Хайно Меркель поднимает голову, на лице написано удивление и постоянная готовность извиняться, он беспомощно улыбается, а Маргарет Зюссфельд терпеливо массирует ему шею и затылок, при этом тщательно выбирая упреки, которые он слышит уже не в первый раз.

Не успевает Хайно Меркель ожить под благотворным действием массажа, как лицо его вновь отражает полное осознание вины; он пытается взять руку женщины, он пытается кивнуть ей, огорченный повторившимся припадком, хочет, чтобы она нагнулась к нему, пытается шепнуть ей что-то, но ремни, которые он сам же прибил к креслу, оттягивают его назад. Он тихо стонет, не столько от боли, сколько от бессилия, — он не сумел коснуться ее, хотя надеялся, что это принесет ему облегчение.

— Марет, — говорит он, — Марет, я все, все сделал, но припадок начался слишком внезапно.

Марет, склонившись над ним:

— Ты опять причинил нам огорчение. Ты не сел вовремя в кресло. Ты слишком поздно позвал нас.

Хайно:

— Но я же вел себя спокойно, я же не доставил вам никаких неприятностей.

Марет, с монотонной строгостью в голосе:

— Ты поранил Риту, ты учинил разгром в комнате. Если так будет продолжаться, Хайно, мы не сможем оставить тебя дома.

Хайно в испуге:

— Только не в клинику, Марет, пожалуйста, только не в клинику, я исправлюсь. Я буду вас звать.

Марет:

— Сколько раз, да, сколько раз ты обещал нам это.

Хайно:

— Но я же долго держался. Последний приступ был очень давно. Ты знаешь, сколько я держался?

Марет, кончив массировать:

— Нам самим пришлось посадить тебя в кресло и привязать. Ты поранил Рите плечо.

Хайно, выпрямившись в кресле, горячо заверяет ее:

— Есть же автоматические замки с защелкой, Марет. Я куплю себе такой замок и приделаю к ремням.

Сестры стоят у кресла, обмениваются взглядами, Рита, приговаривая что-то ободряющее, отстегивает ремни, но Хайно встает не сразу, он все еще сидит, спокойно растирая руки, делает два — три шумных вдоха и выдоха, словно проверяя себя, после чего застегивает рубашку, аккуратно разглаживает кончики воротничка: он знает, чего они от него ждут. И знает, следы чего он должен убрать.