Карамель

— Отец? — выйдя из ванной, кричу я и иду через большую арку в гостиную. — Отец, ты дома?

— Он ушел, мисс Голдман. — Следом за мной появляется Миринда.

— Если я захочу услышать тебя, Миринда, — я резко поворачиваюсь и смотрю на женщину около белоснежной стены — пятно, — я обращусь именно к тебе. Понятно?

Она ощущает мое недовольство и кланяется. Я прохожу к стеклянной стенке по центру гостиной, провожу пальцем по статуэткам из различных металлов, пытаюсь найти пыль или грязь — безуспешно; все идеально чисто. Вот, что случается, когда делаешь что-то, чего не должен, когда выдумываешь на ходу — ты сам себя ставишь в невыгодное для тебя положение.

— Свободна, Миринда, — выждав еще немного, говорю я.

Женщина кивает мне и убегает — испаряется, будто бы ее никогда и не было в нашем доме.

Я огибаю стенку, прохожу мимо белоснежных кожаных диванов к лестнице — перед ней небольшая дверка с крохотными, выложенными наподобие треугольников, зеркалами — они ведут в комнату Миринды, но я сворачиваю направо и поднимаюсь по ступеням. На меня смотрят семь дверей из темного дуба: три слева, три справа и одна в конце мрачного, обитого деревом, коридора, где никогда не горит свет.

Слева: жилая часть. Первая комната — спальня отца, вторая — матери, затем их общая спальня. Справа тоже: моя комната, сестры и одна свободная: в ней стоят старая маленькая кровать, кресло из бордовой кожи и стол из дуба. В конце коридора кабинет.

Я вспоминаю, что оставила сумку в прихожей и книгу соответственно там же. Решаю, что отец все равно не заметит пропажи, посему уверенно шагаю к кабинету и распахиваю дверь цветом темного бука; бордовые обои прячутся за книжными шкафами, а те, в свою очередь, несут невероятного объема коллекцию печатных публикаций. Я уверена, что отец собрал здесь все имеющиеся к сегодняшнему дню и сохранившиеся со времени до образования Нового Мира издания книг. Отец вложил много средств для своей коллекции и гордился ею больше, чем собственными детьми. Я смотрю на тонкий просвет, место которого должна занять взятая мной книга, прохожу по колючему ковру из шерсти какого-то уже давно вымершего животного и оказываюсь напротив круглого прозрачного стола. Кресло пустует. Окно тянется от пола до потолка по всей стене — думаю, что не смогла бы повернуться к городу спиной и сидеть за рабочим столом так; Новый Мир требует к себе большего внимания, Новый Мир требует своих Создателей, Новый Мир желает, чтобы все взгляды живущих в нем людей были прикованы к его величию.

Дверь позади меня ударяет, но я не спешу. Медленно поворачиваюсь на носках туфель и кладу руки на бедра.

— Ты дома, — констатирую факт и прищуриваюсь. — Мне следует знать причину?

— И я рад тебя видеть, Карамель, — пропустив вопрос — а, может, и ответив сполна — режет отец и проскальзывает мимо меня.

Его силуэт тонкий — руки и ноги длинные, пальцы паучьи. Мне доводилось наблюдать за живыми пауками в поезде до Золотого Кольца. Так вот отец — один из них.

— Я видела сумасшедшего, — говорю ему.

Отец спокойно складывает принесенные бумаги на свой стол, перебирает их между папками, пока я жду от него какой-либо реакции и каких-либо слов.

— Я разговаривала с сумасшедшим, — добавляю я, и мужчина быстро вздыхает, после чего переводит взгляд на окно — но он не смотрит на меня, не смотрит, значит, не слушает и не понимает.

— Это уже хуже, Карамель, — бросает он, словно скидывает грязную перчатку с руки. — Тебе нельзя разговаривать с чужими, не погань фамилию Голдман.

Его слова швыряются сухими ветками в костер, и пламя разрастается.

— Я ехала домой с каким-то чудаком, — процеживаю сквозь зубы я и, отступив от окна, облокачиваюсь о стеклянный стол.

Отец бросает недовольный взгляд, когда я еще и обхватываю края ладонями.

— Неужели ты посмотрел на меня? — язвительно восторгаюсь я. Вот чем надо привлекать внимание папочки.

— Не облокачивайся о стол, Карамель, — опять пропускает он мои слова и настаивает на своем.

— Номер машины «А-12-Б-612», — медленно проговаривая, добавляю я и отступаю — руки соскальзывают со стекла и приземляются обратно на бедра. — Старожил, верно?

— Ты больше его не увидишь, — протягивает отец и, обогнув меня, присаживается в кресло.

Он достает из-под стола черный кейс и начинает выгружать какую-то документацию.

— Это я и хотела услышать, — мои губы изгибаются в подобии улыбки.

Я аккуратно продвигаюсь к окну и прикасаюсь пальцами к стеклу.

Мы живем на поверхности. Мы живем на поверхности, и под нашими ногами гниют былые города, под нами бьется, корчится и умирает земля, а мы вкушаем плоды прекрасной жизни на поверхности. Мы — люди будущего, мы — люди нынешнего момента, мы — люди с поверхности. Новый Мир подразумевает под собой элиту — достойных, тех людей, каждого представителя которых можно назвать сверхчеловеком. Иные — они как атавизмы на цельном организме — нашем городе — вскоре отомрут.

Я смотрю на острый пик здания комитета управляющих — улица Голдман почти на одном уровне с их крышей. Я была несколько раз в одном из залов для собраний — дышать там практически невозможно, а посмотри в окно — не увидишь ничего: белые волны, пытающие обхватить сухие и худые высотки, обнимают их и прижимаются к тебе по другую сторону окна — ты над облаками. Я смотрела впереди себя и представляла, как спустя несколько лет сменю управляющих здесь, как я буду задыхаться в душных офисах, как я буду смотреть на пустошь за окном, и взгляд мой ни единого раза не упадет на серый город — передо мной небо, соблазнительно манящее худым пальцем по направлению раскрытого окна; шаг и ты замрешь в Новом Мире и его главным достоинством — величественным небом, видом на власть; облака обволокут тебя, накроют белоснежными одеялами и позволят остаться в них. Я слышала, что падающие с высоты, остаются в этом полете навсегда; встреча с землей не случается, они попросту замирают и наслаждаются вечным полетом.

Я прижимаюсь к стеклу и смотрю под ноги. Несколько мостов сплетаются и уходят вниз, теряются в сливающейся с черными домами грязи, которые служат почвой и подпорками для наших построений. Улица Голдман очень спокойная: автомобили не летают близко к дому, так как основные полосы для воздушного ориентирования смещены к северу, чужаки не ходят по нашим мостам, так как участок выкуплен весь, а иные не смеют ошиваться поблизости управляющих, так как сами понимают собственное уродство и наше превосходство.

Я считаю этажи, которые могу разглядеть — окна домов, на которых построена соседняя улица и которые никогда больше не осветятся изнутри лампами. Один этаж, второй, третий — и вот тень моста падает поперек — четвертый, пятый, — следующий мост перечеркивает окно, и тень ставит на нем крест — шестой, седьмой — стекла погружаются во тьму и ни единый блик, исходящий от цветных вывесок проплывающих баннеров с рекламой, не достает до них, восьмой и девятый — конец. Окна пропадают, тонут в черном океане, погружаются в беспросветную тьму. Я знаю, что ниже спускаться нельзя, ниже ждет смерть; да и мысль о том, чтобы покинуть поверхность — отклонение, болезненный вирус-червяк в голове. Я знаю, что мы убивали природу, после чего она решила убить нас.

Глупая. У нее не вышло, и теперь она киснет у нас под ногами, а мы величественно продолжаем жить. Мы — люди с поверхности. Вот, что значит человек Нового Мира, сверхчеловек, человек с поверхности.

Мне доводилось читать заметки выживших, и я часто открывала старые журналы, чтобы вновь пробежаться по горю тех людей — мне хотелось наблюдать за ними, смотреть со стороны, опять и опять.

Они писали:

«И озарилось небо диким пламенем.

Таким пламенем,

какое обыкновенно виднеется в глазах матери,

с рук которой вырывают ее дитя»