Карамель

— Благодарю за поддержку, Ромео, — говорю я.

В ноги отдает напряжение, лифт останавливается. Я слегка отдергиваю ворот своей рубашки, чтобы мне стало легче дышать. Я тону — воздух больше не поступает в легкие. Закрываю глаза.

— Карамель? — слышу я голос Ромео.

— Такая усталость навалилась, — вру я. — Приду домой и прилягу отдохнуть.

Он молчит.

Я еще раз поправляю ворот рубашки и пробуждаюсь. Ромео больше не смотрит на меня; его черные глаза устремлены по направлению медленно открывающихся дверей лифта.

— До завтра, Карамель, — мельком глянув на меня, прощается юноша и выходит.

— До завтра, Ромео, — я провожаю его взглядом и не спешу выходить.

Вижу, как он торопливо проносится мимо раздевалок: не останавливается, чтобы взять верхнюю одежду; я прохожу к одной из целого ряда ячейке и забираю свое пальто, проговорив «Карамель Голдман» в микрофоне на замке. Одеваюсь, мысленно составляя схему своего движения: добраться до дома, отдохнуть, подготовиться к прогулке с Ирис. Кажется, она говорила что-то про занятия по парапсихологии. В мире, где все опирается на науку, просто необходимы занятия, доказывающие, что мистики и религии нет — на примере верующих, сумасшедших; все это плоды человеческого воображения — больных людей, которые вовремя не обратили внимания на свою болезнь. Я всегда отказываюсь от участия в подобных лекциях, потому что уверена, что только человек может заправлять миром и никаких потусторонних сил быть не может. А Ирис ходит на подобные занятия просто потому, что эту чудачку всегда тянет к чудаковатым преподавателям по чудаковатым предметам.

Я выхожу на террасу десять на десять метров, передо мной несколько линий дорог: место для пеших прогулок и несколько уходящих вверх полос для автомобильного ориентирования. Я никогда не гуляю по мосту — мне кажется, это удел бедняков — поэтому вытягиваю впереди себя руку.

Подвести человека может кто угодно, но я не беспокоюсь, что окажусь в одной машине с сумасшедшим или попрошайкой или, того хуже, преступником, потому что только у людей с поверхности имеются личные транспортные средства.

Ко мне подлетает автомобиль: он останавливается, и я делаю шаг вовнутрь.

— Добрый день, — приветствую мужчину за рулем и, присаживаясь, смотрю на него через зеркало дальнего вида.

Он ловит мой взгляд и кивает.

— Улица Голдман, — уточняю я.

Богатые всегда покупают улицы и называют их в свою честь. На улице Голдман располагается наша квартира, наш садовый участок, наши офисы, в другом районе — фабрика.

— Кажется, — мужчина еще раз глядит на меня, а машина поднимается, — я видел вас сегодня в рекламе. Такая душевная речь о Создателях и Богах.

— Да, — соглашаюсь с ним. — Это была я.

И вместе с этим на здании управляющих вновь появляется экран, на котором зияет мой портретный снимок.

— Карамель Голдман, — зачитывает мужчина. — Красивое имя. Сладкое.

Если бы. Родители в несколько ином значении выбирали мне имя. Я не отвечаю — хмурюсь.

— Простите, не хотел стеснять вас, — спешит извиниться незнакомец. — Дети становятся все более зажатыми, каждое новое поколение взрослеет быстрее предыдущего.

— Это хорошо или плохо? — серьезно интересуюсь я.

— Понятия не имею. Раньше люди больше умели радоваться. Радоваться пустякам.

Прихожу к выводу, что все-таки попала к сумасшедшему. Выглядываю в окно и вижу несколько летящих под нами машин, позади остались школьное здание и множество домов, связанных друг с другом лестницами и мостами. Мне стоило подождать кого-нибудь другого…

— Зачем радоваться пустякам? — продолжаю эту странную беседу я. — Это же пустяки.

— Жизнь и основана на пустяках. Днями, неделями, месяцами, годами ждешь чего-то — оно происходит за секунды и минуты, но оставляет след, который перечеркивает все плохое.

Я решаю смолчать. Вижу высокие крыши и улицу Голдман и достаю две серебряные карты для оплаты.

— Нет, спасибо, не надо, — с пугающей улыбкой говорит водитель. — Я рад, что смог помочь тебе и довез до дома.

«Еще не довез», думаю я. «Как довезешь живой, тогда и поговорим».

— Я привыкла расплачиваться, — настаиваю я.

Мне не нравится, когда люди отказываются от того, что по праву принадлежит им. Мне не нравится, когда что-то идет не так, как должно.

— Почему вы это делаете? — спрашиваю я, разглядывая морщины на лбу мужчины. — Вам не нужны деньги?

— Деньгами не измеришь душевное богатство. Я помог кому-то и мне хорошо от этого. Раньше все люди были такие.

Сколько ему лет? Я пробегаюсь глазами по тканевому салону — уверена, что он не из управляющих; скорее всего, руководит какой-нибудь фабрикой или сидит в одном из офисных центров.

Мужчина ловит мой взгляд на себе — у него янтарные глаза, и, кажется, я застреваю в этой смоле. Лапки маленького насекомого вязнут, и через миллионы лет он будет обнаружен красивейшем инклюзом.

— Я привыкла платить, — говорю я и открываю дверь — он довез меня. — Мы в расчете.

Оставляю карточки на сиденьях и сбегаю.

На пороге меня ждет наша горничная. Постукивая каблуками о мраморный пол, я двигаюсь к дому, но у украшенной виноградной лозой арки оборачиваюсь. Машина улетает, и я запоминаю последовательность из букв с начала алфавита и цифр — такой автомобильный номер был зарегистрирован одним из первых в Новом Мире. А-12-Б-612.

— Как прошел день, мисс Голдман? — спрашивает служанка и открывает передо мной дверь.

— Возьми пальто, Миринда, — отвечаю я и протягиваю ей снятую верхнюю одежду.

Женщина принимает мое пальто и ждет дальнейших указаний.

— Свободна, — не смотря на нее, говорю я, и Миринда кланяется, после чего убегает в комнату-гардероб.

Все должно происходить по заученной или представленной ранее схеме, все должно идти так, как должно, нарушение — болезнь, нарушения — отрешение, нарушивший — изгой. Я никогда и никуда не тороплюсь, я хочу быть уверена в совершаемых мной действиях и знать заранее предполагаемый результат, иначе — крах.

Миринду наняли, когда я только родилась. Ее сухие руки, качающие меня в колыбельке в детстве, остались такими же сухими. Она, бывает, случайно задевает меня, когда подносит еду или постиранные вещи. «Неповоротливая Миринда!» — причитаю я. — «Поставь поднос на стол и уйди! Зачем ты меня трогаешь и мараешь? Не надо передавать посуду из рук в руки!». Ее кожа настолько темна, что в светлом доме, кажется, женщине совсем не место — она как грязное пятно на белой стене, как несуразная скульптура на фоне белых комнат. Миринда встречает меня со школы, готовит еду, прибирается, стирает — со всеми своими обязанностями справляется с присущей ей кропотливостью и ответственностью, пускай, периодически и выводит меня. Темно-коричневые волосы ее похожи на шоколад, который невозможно достать в нынешнее время; Миринда стройна; ее ключицы выглядывают сквозь полупрозрачную ткань воротника блузки. Она носит черный комбинезон с бархатными вставками и кружевом на рукавах.

В прихожей развешены зеркала в полный рост — я провожу руками по рубашке, приглаживая ее на талии — и десятки изображений повторяют за мной. Достать такие зеркала было затратно по оплате и трудоемко по существу, ибо заводы не функционировали уже четверть века, но у управляющих всегда есть свои привилегии. И я хочу, чтобы эта стабильность сохранялась после моего окончания школы, после того, как я куплю свою собственную улицу со своим собственным домом — я хочу зеркала в полный рост и уверенность в завтрашнем дне.

Захожу в ванную, смываю школьную грязь с рук и, облокотившись о мраморную белоснежную раковину, закрываю глаза. Слышу, как вода стекает, слышу капли, которые сползают вниз по трубе так же, как капельки пота по моей спине. Я тону?

— Мы ваши Создатели! — уверенно произношу я и поднимаю голову. — Мы будущее этого мира!

Я поправляю пшеничные волосы и выключаю воду.

Мы Создатели и мы будущее этого мира. Мы есть Новый Мир. Мы есть будущее и без нас его быть не может. Это нельзя забывать; это первая мысль при пробуждении и последняя перед сном — Мы Создатели. И я повторяю это как мантру каждую минуту моей жизни.