Карамель

Дорога — выложенные плиты — обрывается перед аркой, а за ней — земля. Земля! Это слово снабжает энергией, эти слога вдыхают кислород в легкие, эти буквы сплетаются друг с другом, как кустарники и цветы, они приветливо машут своими озаренными солнцем ладонями и созывают к себе. Я дышу полной грудью, запрокидывая голову, и вижу живое дерево, что раскинуло ветви свои на красную кирпичную крышу, а корни пустило по небольшому дворику: его объятия падают на скромный дом в два этажа, за которым через деревянный низкий забор находится еще дом, за ним еще и еще. Я смеюсь, упав на колени, и подкидываю пригоршни песка, отчего те вздымаются в воздух и, пойманные потоком ветра, несутся от арки в сторону поселка. Этот мир для меня — этот Старый Новый Мир.

Мой смех подхватывает Серафим: он, спрятав руки в карманы брюк, вскидывает плечами, золотое лицо его украшает широкая улыбка, щетина блестит от солнца, а дикие волосы беспорядочно лежат на голове. И этого человека я хочу запомнить именно таким… он спас меня.

Поднимаюсь и встаю напротив юноши, ищу слова благодарности и даже как-то теряюсь от того; речи более не слагаются в моем сознании, слова не ложатся просто так на язык, мне не хочется заученных предложений, которые я могла часами репетировать перед зеркалом, мне хочется поделиться чем-то искренним и насыщенным — насыщенным, как кислород здесь.

— Я думала, я… — начинаю говорить, как вдруг запинаюсь, — прости, я не знаю, что могу сказать и надо ли вообще. Одним спасибо будет трудно восполнить все твои труды…

— Ты очень красива, Карамель Голдман, когда смеешься, — совсем об ином продолжает Серафим, и я понимаю его. — Это твой Мир. Не благодари меня за то, что итак принадлежит тебе.

— Ты спас меня. И я счастлива.

Нас обрывает заливистый хохот, на который мы синхронно оборачиваемся — небрежные волосы юноши рядом со мной переваливаются с бока на бок, мои волосы ударяют влажными концами о голое плечо. Мы видим, как по песчаной дорожке между домами бежит мальчишка — маленький, в смешных задранных зеленых шортах и в красных сапогах до колена, в руках у него ведро — ловко перескакивает с одной ладошки на другую. Мальчишка зовет кого-то и опять хохочет, в следующий миг перекидывает свое ведро через забор и под грохот его лезет следом. Вот и ребенок — дети, у которых нормальное, здоровое детство, у которых уютный дом и, думаю, поблизости семья.

Я оглядываюсь на свои былые многоэтажки — улица Голдман так далеко, но я не ощущаю от того страха или неловкости, я чувствую, что мой дом — здесь. Сама удивляюсь подобным мыслям, но не могу не радоваться в душе — я ликую! и улыбка вновь расцветает на моем лице.

— Твои первые впечатления, Карамель? — спрашивает Серафим — я молчу в ответ.

Молчу, и молчу не потому, что сдерживаю себя, а потому, что знаю — здесь слова не нужны, здесь правит миром несколько иное: качества — живые, человеческие; понимание. Люди из Острога знают цену вещам и умеют их беречь, я убеждена.

И вот взгляд мой опять падает на защитную стену — странно: прорастает зеленая трава — мягкая, средней длины, а за стеной черная грязь, смола, пепел, уродство. Улыбка падает в обратную сторону, и Серафим замечает это.

— Никогда не оглядывайся, Карамель, смотри только вперед, — говорит он и ловит мой взгляд, приподнимая уголки своих губ — я повторяю за ним, однако соглашаться не спешу.

Я переиначу его высказывание, ибо оглядываться следует лишь потому, что бы обратить внимание на друга или недруга, заносящего за твоей спиной нож.

Почему мне не удосужилось повстречаться с этим местом раньше? Люди счастливы, и мне не кажется это аморальным, их эмоции — открытые, чувства — открытые, речи — открытые: не отталкивают; магнитом приближают к себе и передают по частичкам Себя, восполняя целую картину Тебя. Я опять поднимаю глаза к небу, к солнцу и смеюсь, не понимая причин тому, кручусь на носках своих грязных, протертых туфель и громче прежнего смеюсь, отчего Серафим исходит на улыбку и с трепетом наблюдает за мной, гладя воротник пиджака и поправляя сбитую прическу. Арка роняет тень на мое лицо, но я спешу выйти к свету — обжигающему голую спину и открытые запястья, тайком пробирающемуся в разрез на платье — по щиколотке и к бедру: оно замирает, и дает мне волю движением.

— Этот мир чудесен, — роняю я одну из своих мыслей вслух, после чего возношу руки к небу — к солнцу, и ловлю лучи, прошу обнять меня крепче прежнего.

— И ты чудесна, — вполголоса отвечает Серафим, и поначалу мне кажется, что это шепчет ветер — так неслышно и аккуратно, боясь вспугнуть и прогнать.

Возглас извне отвлекает нас, возвращает обратно — как бы иронично прозвучало сравнение «с небес на землю», ибо последнее — то место, где я более всего хочу пребывать всю оставшуюся мне жизнь. На участке перед одним из домов — в один этаж, деревянного, со вставкой из кирпича бледно-желтого цвета, грохочет невиданное мной раньше существо — топот и рокотание его привлекают внимание нас двоих. Я приглядываюсь и признаю животное, не боюсь идти без моего друга и потому оказываюсь ближе — ноги сами скользят и проносят меня по выглаженной другими людьми тропинке вниз, с ухабами и камнями. Около поваленного подле пристройки дома сена стоит лошадь, тень от дерева падает на ее рыжий бок. Она пару раз ударяет себя мощным хвостом, отгоняя летающую мошкару, после чего поднимает свою огромную морду и смотрит на меня — бездумно смеюсь.

Из дома выходит мужчина и, облокотившись о забор, обращается ко мне:

— Понравилась? Это Руфина — моя любимая девочка.

Он кладет свою руку ей на спину, ведет к гриве, и пальцы его путаются в ней.

— Первый раз вижу лошадь, — признаюсь я, и тоже хочу погладить ее, однако волнение вмиг охватывает меня и победоносно укладывает на лопатки.

— Хороша, да? Тогда тебе еще коров нужно посмотреть, но их я уже загнал, — продолжает мужчина, и меня несколько смущает его обращение ко мне. — Если рано утром спаться не будет, можешь прийти — я выгоняю их на улицу.

— И они ходят прямо здесь? — Я мягко ударяю носком туфель о песчаную дорожку под собой.

— Прямо здесь, — соглашается незнакомец — на нем простая белая свободная рубаха и заправленные в высокие резиновые сапоги черные штаны. — Может, молока тебе принести?

Я замираю и оглядываю мужчину — вопрос его ставит меня в неловкое положение.

— Вы же не знаете меня, — спокойно, но не без кривого взгляда отвечаю я.

Принимать что-либо от чужаков ровно так же, как и предлагать им что-либо — нельзя. Мое лицо каменеет, а мужчина, накинув перевешанное через забор, тканевое пальтишко, встречает взглядом подбегающего Серафима.

— Она новенькая. — Кидается следом мой друг.

— Бестолковый, — шикает на него мужчина, — а ты думаешь, я не вижу? Сам погляди, какую принцессу привел.

Еще одно обращение — похлеще «ты» незнакомке. Проклинаю платье на себе, сбитые волосы и, небось, грязное лицо. Серафим посмеивается, хотя его только что прилюдно оскорбили, отчего я пребываю в недоумении: разве это не обидно?

— Все, кто к нам приходит, трогает землю. — Мужчина широко улыбается мне, как бы объясняя. — Живущим у нас такая традиция неведома, а вот только прибывшие первым делом падают на колени и хватаются за рассады.

— А много кто приходит? — интересуюсь я.

— В последнее время — нет. — Его улыбка скисает. — Тебе еще не рассказали? — Глаза его переплывают на Серафима — тот, переборов секундное недовольство, кивает и пытается выдавить улыбку, однако я вижу, с каким трудом она дается. — Тогда, думаю, недавняя случившаяся история в исполнении твоего друга еще впереди. Да?

Юноша томно выдает согласие, и рука его оказывается на моей талии, он отводит меня и роняет глухое:

— Еще зайдем.

Серафим отмахивается мычанием в ответ от мужчины и уводит меня за собой. Не знаю, можно ли с добром принимать произошедшее: мне показалось, или я увидела скрытую насмешку?

— Не обращай внимания, старик любит запугивать и новеньких и старожилов, — поясняет мне юноша, но я уже думаю об ним — здесь общедоступно то самое молоко, которое, по сути, могут позволить себе только богачи и элитные управляющие Северного района.