Карамель

Янтарь крепок и красив — он — воплощение одного из Богов Нового Мира. Как вышло, что его заманили уроды Острога, как вышло, что его — развитая личность — оказалась затянута в сброд тех униженных людей? Я спрашиваю саму себя, но не отвечаю — эта информация будет сохранена.

— Так что это значит, Серафим? — обращаюсь я к нему по имени впервые и указываю на шкатулку в своих руках. — Что это за символ?

— Ты восстановишь гармонию между людьми, — улыбается юноша — дьявол! Бросается этим, словно так и должно быть. — Ты — особенная, Карамель, не мне тебе это говорить. Просто ты должна познать свое истинное предназначение и открыться ему.

«Что я должна — прописано в своде правил, что не должна — также», мысленно говорю я самой себе, но не решаюсь озвучить это. Прошу объяснения слов; откликаюсь с недоверием, но не прекращаю наш диалог. Верить его словам я не намерена, да и желания такового не имею — он иной.

— Это символ Инь и Янь — Добро и Зло, — доходит до меня приглушенный голос моего нового знакомого; вот и ответ на вопрос, ради которого я терпела все предыдущие реплики. — Без одного не было бы другого, без существование первого не существовал бы и второй; но первый и второй они не по важности.

Серафим слегка подается плечами на меня — к шкатулке — и пальцами жмет на белую запятую — та до щелчка погружается и становится черной как ее приятельница.

— А ты сделаешь так. — Парень аккуратно берет мою руку — без спроса и разрешения — и нажимает на вторую черную запятую — она окрашивается в белый.

Руки его грубы, но теплы; чужие пальцы — иная материя, нечто невразумительное, необъяснимое. Я пытаюсь вспомнить, каковы на ощупь руки Ромео, но у меня не выходит — я не позволяла ни разу коснуться себя; несколько простых касаний — вскользь — заканчивались скандалами и замечаниями, угрозами разрыва пары и криками. Последний — прошу, чтобы крайний — раз Ромео через бумажное полотенце притронулся к моему лицу — пару мгновений (или часов?) назад. Но это воспоминание скоропостижно покидало меня, оставляло с немного подслащенным привкусом мысли.

— Я не хочу нагружать тебя, Карамель.

— Просто ставишь перед фактом? — язвительно отзываюсь я. — С чего это ты решил, что я буду помогать тебе? Мне выгодно жить так, как я живу.

Прихожу в чувство и вдруг осознаю, что тепло его руки никуда не делось. Опускаю глаза и смотрю, как его широкая рука обхватила мою — ладонь сжала кулак, две черные запятые сменили свои цвета, точки в них — также. Я выскальзываю, вздрагиваю. Серафим не медлит и с извинениями отстраняется обратно на свое место, повторяя себе под нос, что это получилось само собой, что это вовсе не то, о чем я могла подумать — уродливые мысли его не преследовали.

— Выгодно, выгодно, — скептически соглашается Серафим. — А к чему лежит твоя душа, Карамель?

Какая еще душа?!

Я восклицаю громко, почти кричу — но не вслух. Оставь свои разговоры, Серафим, ты умен и ты хорош для Бога Нового Мира, но твои предубеждения перечеркивают всю твою принадлежность к нам — реальным Богам, истинным Богам, тем, кто правил и будет править.

— Ты не заставишь меня помогать тебе, — уверенно произношу я.

— Я и не буду, я и не хочу такого, Карамель, уверяю тебя. Больше всего мне бы хотелось, чтобы ты сама захотела мне помочь. Поймешь — мы не такие. И я знаю, что внутри тебя сидит абсолютно отличающаяся от других мысль — крохотная, слабая, которую нужно подкормить, дать разрастись, мысль, которая перенаправит все твои другие мысли в чертоги разума и воскресит настоящего человека. Не идеального… а настоящего. Идеальность — понятие расплывчатое. Всегда.

— Как и любовь. — Я резко убираю подарок в свою сумку. Не знаю, почему это слетает с моего языка.

— Нет, с любовью все понятно. — Серафим открывает дверь с моей стороны. — Либо любишь человека, либо нет.

Я ухожу.

— Здравствуйте, мисс Голдман, — приветствует меня Миринда на пороге, а я, прижав сумку к груди — будто несу нечто сокровенное и глубоко личное, — продвигаюсь в комнату.

Снимаю пальто и кидаю его на кровать.

Равновесие: Инь и Янь — к какой стороне принадлежала я? Рассматриваю узоры на подарке, провожу по резьбе пальцами, задумываюсь. Какого черта это вообще меня волнует? Почему осознание этого так быстро приходит ко мне? Нет-нет! почему не пришло раньше? Я сжимаю кулаки и откидываю коробку на пол, она грохочет и, ударяясь о шкаф, открывается.

Мне хочется кричать — я была сильна, чтобы противостоять искусительным речам этого нездорового человека, но на последних секундах я поддалась — проигрыш, занавес, конец игры; моя оборона рухнула в один миг и причиной тому была тоже я — ни этот человек, нет. Проклинаю саму себя за неверность собственной идеологии: моя уверенность пошатнулась, и более вровень не шагнет ни с одним преимуществом перед людьми из Острога. Я хочу закричать, заскрежетать зубами от расстройства, схватиться за что-нибудь такими же раздосадованными руками, как и все мое нутро, и швырнуть еще раз подле — сломать, разбить, уничтожить.

Я оглядываюсь на проклятую шкатулку и замираю. Все, все, что только волновало или докучало мне, все в один миг пропадает — я смотрю на бархатную красную ткань, обитую изнутри коробки, и на укутанный в ней кинжал. Острие сверкает от ламп прикроватной тумбы, кончик — убийца — грозит вспороть одну из подушек на моей кровати, рукоятка — темный бук — прогибается под невидимым захватом нападающего. Или защищающегося?

Я падаю на колени перед шкатулкой — преклоняюсь ей — и отодвигаю не до конца отъехавшую крышку. Бархатная обивка ласкает кончики пальцев, лезвие чуть больше моей ладони ударяется в деревянную рукоять, я поднимаю оружие и осматриваю его. На острие выгравирована аккуратная буква «К».

Это оружие Серафима или того, у кого он его отнял? Он его купил? Заказал? Сделал сам? Где сейчас возможно достать оружие? абсурд — абсурд, никак не укладывающийся в голове.

— Кара, ты дома? — сипло зовет меня мать.

Голос ее разрывает тишину, которая сохраняла интим между мной и этим злосчастными клинком. Я прячу подарок под кровать и кидаю ей в ответ:

— Дома!

Стук каблуков медленно подбирается по ступеням, преодолевает коридор и останавливается около закрытой двери. Секунду-другую я ощущаю колебания за пределами моей комнаты, хочу подняться и пойти спросить причину заинтересованности в моей персоне богомолом. Но мать входит сама.

— С днем рождения, Кара, — говорит она и останавливается в дверях. — Почему верхняя одежда в твоей комнате?

— А почему ты в моей комнате? — хмыкаю я и не без недовольства смотрю на нее. — Миринда, немедленно сюда!

Горничная появляется почти сразу же, получает повторные указания и уносит пальто — мать в этот момент режет меня взглядом.

— Я всего лишь хотела принести свои поздравления, а ты с таким неуважением относишься ко мне. — Опирается она о дверь — ее тонкие руки занимают весь проход; хочешь — не хочешь, а не убежишь.

— Поздравить с чем? — я делаю вид, что задумываюсь. — Подожди-ка: день, когда я родилась, ты считаешь праздником? И давно?

— Радуйся, что вообще на свет появилась. — Мать резко отворачивается; удивительно, как из-под каблуков не выходят искры. — Отец звал тебя в кабинет, — роняет она уже нехотя и медленно ускользает, все так же дергая бедрами в такт своим шагам.

Ловлю ее на желании отругать меня; понимаю, как она пропитывается злостью — резкое замечание разбавляется в общем кувшине недовольства; но она спокойно уходит, оставив меня сидящую на коленях перед шкафом — не в настроении сегодня клацать своими клешнями?

Если я чувствую, как морально выдыхаюсь к своим годам, то каковы же по нутру своему эти старики, зовущиеся молодыми? А более старшее поколение? Качаю головой из стороны в сторону, чтобы не думать об этом, поднимаюсь и иду к отцу. Оружие бесхозным образом распласталось у меня под кроватью в искусно выполненной шкатулке — не удивлюсь, если золотые руки этого недоБога собственной персоны Серафима выстругивали ее на протяжении многих дней и ночей.