Карамель

— А если честно, девочка?

— В Южном районе и Остроге не все так спокойно, — откровенно заявляю я.

— В Остроге не может быть спокойно хотя бы потому, что люди от пребывания там мутируют уже через секунду. Так что если у них не вырастает вторая голова хотя бы через сутки — считай, жизнь удалась.

Я посмеиваюсь — чувство юмора дяди мне всегда нравилось.

— Уверен, отец выкарабкается, — уже спокойней добавляет он.

— А я заказала устрицы, — перебиваю я и улыбаюсь, на что получаю плавный кивок головой и несколько махов плечами в знак согласия, однако потом дядя растерянно добавляет:

— Ты же не любишь все, что когда-либо плавало.

— Мне хотелось добавить маленькую ложку ущерба рыбной фабрике, которая итак в миске убытке, — признаюсь я.

— Моя девочка. — Дядя машет в мою сторону пальцем, как бы ругая, а на лице его довольная улыбка.

— Не хочешь завтра встретиться? — предлагаю я.

— Нет, не хочу, Карамель, — роняет мужчина и наблюдает за моим резко переменившимся выражением лица: улыбка уходит и остается длинная прямая, исказившая рот. — Ничего не подумай, но мы уже договорились о встрече с твоим отцом. Он просил не говорить, — получает кивок от меня и продолжает, — рассчитывал позвать товарищей по работе.

— В честь чего? — спрашиваю я — Эвриала кидает свой грозный взгляд на меня и велит окаменеть.

— Ты дашь интервью для новостей, а я разберусь с соседней рыбной фабрикой, — объясняет дядя. — И отец разберется со своими делами.

— Ладно.

— Все узнаешь от него, но пока что молчи. — Мужчина оглядывается и обращается к кому-то за спиной, быстро смотрит на меня и исчезает с экрана.

Я вздыхаю и обрываю связь, встаю и иду к зеркалу в полный рост, что висит напротив кровати. Чувствую усталость и пульсирующую боль в висках, приглядываюсь к бледному лицу и касаюсь впалых щек — я забыла, когда последний раз ела. Но не это должно меня волновать… — подхожу ближе к зеркалу и, коснувшись своего отражения, принимаю сосредоточенное выражение лица: тоска и апатия ускользают, все другое испаряется, отходит от меня и улетучивается за пределы комнаты.

— Я — жительница Северного района… Я — жительница Северного района и моей семье не знакомы ни голод, ни бедность. — Расслабляю и опускаю брови, вновь напрягаюсь. — Мы — те, благодаря кому город еще процветает. — И вот уже улыбка озаряет мое отражение. — Без нас вся инфраструктура бы пала, — Уверенно качаю головой и млею с собственной речи. — Мы — создатели Будущего. Мы — творцы нашей судьбы!

— Ты очень скромна, — В дверном проеме появляется сестра и сбивает меня.

— Пошла прочь, — рычу я и не смотрю на нее. — Пошла вон отсюда.

— Может, я хотела попросить тебя как старшую сестру почитать мне сказку? — язвит Золото.

— Я прочитаю тебе всевозможные варианты эпитафии, которые я придумаю лично для тебя, если ты сейчас же не уйдешь. — Я резко поворачиваюсь и прокалываю ее взглядом; маленькая девочка в пижаме упирает руки в бока и хочет мне возразить, но я повторяю: — Пошла прочь отсюда, Золото. Вон!

— Очень остроумно. — хмурится сестра и вдруг вскрикивает. — Вызовите врача этой ненормальной! Карамель сошла с ума!

Я подаюсь к двери и захлопываю ее перед Золото, когда та заворачивает и сбегает. Не успеваю вернуться к зеркалу, как раздается скрипучий голос матери.

— Кара! Кара, спустись в гостиную!

Хочу проигнорировать и это, но уважение к семье перебарывает — я спускаюсь.

— Тебя хотела позвать сестра. — Мать сидит на одном из диванов, рядом отец и Золото. — А ты занята подготовкой какой-то речи?

— Для интервью, — признаюсь я, остановившись на последней ступени лестницы.

— Похвально, — произносит отец; он говорит это непроизвольно — так надо сказать, но от его хвалебных слов мне ни холодно, ни жарко, мне никак; как и всю жизнь.

— Мы хотели обсудить твой день рождения, — с трудом выдавливает из себя мать, и голос ее как старое кресло скрипит.

— Утром — школа, — отвечаю я. — Днем — Золотое Кольцо, вечером — подарки.

— Ты не хочешь где-нибудь отметить? — не смотря на меня, интересуется Золото. — Деньги с твоего дня рождения переходят мне на счет?

— Можешь взять с процентами, — ехидничаю я, чтобы поскорее отвязаться от семьи. — Подарки мы уже обсудили, отец, верно?

Он кивает мне.

— Я пойду спать, — не прощаюсь и поднимаюсь обратно в комнату.

День Второй

Я ворошу кукурузные хлопья в миске на кухне, но ничего не ем. Мне нужно посидеть час, а то и два, чтобы желудок мог принимать еду. Свет падает под таким углом, что я замечаю маленькое пятно на углу стола.

— Миринда! — кричу я. — Миринда, немедленно сюда!

Возможно, она еще спит. Хотя, что уж там возможно — все еще спят.

— Не заставляй меня повторять! — кидаю я, и через несколько секунд появляется Миринда в мятом костюме, с заспанными глазами и еще более утомленным видом. — Ужасно выглядишь. — Правда ничуть не ударяет ее. — Ты плохо прибралась вчера. Мне ткнуть тебя носом в это, — стучу пальцем на место рядом с пятном, — чтобы ты увидела грязь?

— Простите, мисс Голдман, — извиняется она и кидается протирать стол. — Вы рано проснулись, мисс Голдман.

Не отвечаю ей.

Вспоминаю, как плавала на спине; вода щекочет мою кожу: закрываю глаза от удовольствия, но потом волны вдруг начинают тянуть вниз, вниз с такой силой, будто кто-то намеренно топит меня. Я не пытаюсь спастись и я не задумываюсь о жизни на поверхности — я отдаюсь стихии, что так не свойственно людям Нового Мира. В мыслях укоряю саму себя за слабость в собственном сне, а потом укоряю себя еще больше за то, что мне снился сон.

— Вам подать молока к хлопьям, мисс Голдман? — спрашивает Миринда.

Терпеть не могу молоко и не понимаю, почему мы до сих пор его заказываем, если еженедельно выливаем остатки в яму на заднем дворе. На сегодняшний момент в Восточном районе осталась дюжина коров.

— Воды, — отвечаю я. — Дай воды.

Миринда начинает копошиться в открытом холодильнике, и ее мелькания раздражают меня, из-за чего я решаю отвлечь себя и щелкаю пальцами по направлению к экрану, который вмиг вспыхивает около голой стены и включается на хронике — старых записях предыдущих выпусков новостей.

Незнакомка одета во что-то похожее на пижаму, какие выдают в больницах, она смотрит в камеру, снимающую ее чуть сверху — мне в глаза — и плюет. Хмыкаю, приподняв бровь, ибо расцениваю жест как удар себе самой. Давно идет эта глупая программа? Камера переключается на ту, что дальше, навстречу девушке выплывает охрана: двое мужчин хотят схватить ее, но она резко уворачивается и бежит вперед. Я отмечаю номера палат, столики на колесах с подносами, где тухнут почти пустые банки, и тусклый свет от приглушенных ламп — действительно больница.

Девушка что-то кричит — не могу разобрать; пытаюсь читать по губам. Бес? — нет, не может быть… Я обманываю себя — самовнушение; вижу то, что сама желаю увидеть, и не всегда увиденное — истина. На экране появляются помехи, черная полоса — цензура и ее перебивает вопль людей, крик; вот уже другая камера показывает эту же девушку с пистолетом в руках — на нее бежит охрана, еще не ведущая об оружии. Но зачем она убивала? Ради кого? Стреляет, и еще один крик разрезает экран.

Огнестрельное и холодное оружии запрещены для использования, в хранении дома и в ношении собой. Если кого-то уличат за подобным — отправят лечиться в ту же секунду и перечеркнут всю до этого идущую хорошую биографию. Мы — цивилизованное и развитое общество, мы не используем физическую силу как дикие звери или беженцы из Южного района, мы не прибегаем к помощи оружия при несостыковке идеологий спорящих, мы способны решать проблемы иначе. Люди должны сосуществовать на равных условиях, — изъяснял свод правил, который я читала в школе на уроках «Право», однако «равные условия» я не воспринимала никак, ибо моя семья была выше всех других семей, отец из комитета управляющих был выше каких-то офисных доходяг, чьи дети также сидели со мной на уроках, посему я несколько иначе трактовала себе каждый закон.