Карамель

Время около шести, и нам бы стоило до семи уже разъехаться по домам.

Экран на здании управляющих переливается различными цветами; он так ярок на фоне постепенно темнеющего неба.

Я шагаю по мраморным плитам, каблуки ударяют и шаг за шагом, стук за стуком повторяют сердцебиение моего тела, я чувствую холодную волну, пробежавшую по спине и пересчитавшую мои позвонки: словно острые и холодные пальцы вдавили каждый и пустили пот по шее.

— Мы ваши Создатели!

Вторит голос, и я вижу перед собой воду. Не понимаю, что происходит… Я тону?

— Мы будущее этого мира!

Глубоко вдыхаю — пара секунд — и замираю — пара секунд.

— И если вы живете…

Вода наполняет легкие как сосуд, но чья-то дрогнувшая рука не останавливается, и жидкость льется через край, ощипывает меня и давит.

— … дышите нашим воздухом…

Барахтаюсь и пытаюсь всплыть, вскидываю руками кверху, но не могу более двигаться.

— … едите нашу пищу…

Я хочу закричать.

— … смотрите на наше небо…

Кричу!

— … знайте! без нас не было бы и вас.

Дыхание перехватывает: я ощущаю, как ледяная жидкость растекается внутри меня, охватывает органы и удушливо стискивает их в своих объятиях.

— Вы наши подчиненные, а мы Боги!

Все тело обливается жаром. Я чувствую, что вот-вот — и вспыхну; загорюсь, как спичка, которую в следующий миг потушат и избавятся от нее.

— Восхваляйте же своих Создателей!

Я резко открываю глаза.

Помню, что тонула; вода была ледяной, но все тело жгло — у меня не получается это объяснить.

Ирис внимательно наблюдает за мной на экране, ее дрожащие ледяные глаза замирают на бледном лице девочки из рекламы.

— Пора домой, — отвлекая и подругу и себя, говорю я.

Странное видение, которое раньше было просто сном преследует меня и путает мысли, вьется вокруг тела и стискивает в своих объятиях — но я не нуждаюсь в этом; хочу отречься, забыться, оставить все это.

Мы ловим автомобиль, и нас подвозят. Меня валит с ног появившаяся откуда-то усталость — она разливается по венам, и я ощущаю, как атрофируется конечности. Все, что мне бы сейчас хотелось — закрыться от серого Нового Мира, серых жителей серого Нового Мира и остаться наедине со своими мыслями — не менее серыми.

Я подхожу к дому, и из дверей выплывает Миринда. Пропуская меня, она шепчет:

— С возвращением, мисс Голдман.

Я оказываюсь в коридоре и, первым делом, примечаю идеально выбеленный ковер. Как служанке удалось вычистить ту грязь из ворса? От сломанной статуэтки также не осталось ни следа.

Пальто скидываю на плечи, с ног скидываю сапоги — они отлетают в пуф около зеркала на стене. Миринда принимает мою верхнюю одежду и раскланивается:

— Ваш ужин у вас в комнате, мисс Голдман. Ваша мать пожелала, чтобы вы ели сегодня у себя.

Ее голос дрожит, и этот страх разжигает во мне злобу — насколько она себя не уважает и насколько она распространяет заразу людей Южного района и непригодных для жизни в нашем доме, если трясется от страха? Синий отек у нее на плече отливает при повороте ее худого тела — лампа около дверей освещает женщину, когда она поднимает мою обувь и ставит ее аккуратно перед ковром.

— А я желаю, чтобы она оставила свой террор и пропала, — усмехаюсь я и направлюсь в ванную. — Как видишь, не всем желаниям суждено сбыться.

Пальто соскальзывает с плеч и приземляется на ковер.

— Ваш ужин перенести? — неуверенно спрашивает Миринда.

Я задумываюсь и пропускаю вопрос служанки мимо ушей.

— Что? Ты что-то сказала? — Я включаю воду и мылю руки, на прислугу не оборачиваюсь.

— Ваш ужин…

Не даю ей договорить:

— К черту! Люблю ужинать одна.

Люблю ужинать одна, потому что никто своим внешним видом не посмеет докучать мне.

— Это значит… — протягивает женщина, но слушать ее я больше не намерена.

— Это значит убирайся отсюда, идиотка, и подумай над сказанным мной.

Я огрызаюсь на нее и скалюсь, жду когда черная мышка пропадет, и ее грязные контуры тела не будут смущать белоснежный кафель ванной комнаты.

Я умываюсь, закрыв глаза, и слышу, как каблучки от тапок Миринды стучат по полу. Бумажное полотенце скатывается в сырых руках и оставляет на себе черные отметины; я швыряю его на дно раковины и выставляю руки перед к лицу ладонями — чернила струятся по коже как выпирающие вены, и я спешу их вытереть. Не понимаю, где так замаралась… Выхожу из ванной, иду к гостиной и, завернув в арку по правой стороне, оказываюсь на кухне. Отец и мать сидят за стеклянным столом друг напротив друга, сестра крутится на стуле у барной стойки с тетрадью — наверное, выполняет домашнее задание. Никто не обращает на меня внимания, но разговоры резко утекают как та черная грязь с рук вместе с водой. Я прохожу мимо них к следующей арке, из холодильника беру бутыль воды и проделываю путь обратно. Стоит только мне ступить в коридор — за пределы кухни; как голоса этих людей рассыпаются словно мазута с туфель. Я поднимаюсь к себе в комнату, но, прежде чем зайти, замираю.

— Миринда! — зову я служанку. — Миринда, подай мне сумку! — Она лежит в коридоре при входе — была там, когда я пришла со школы. — И отцовскую книгу, которую я кинула рядом! Быстрей, Миринда!

Я улыбаюсь сама себе и думаю о том, что это наименьшее из того, что они могут услышать и чем я могу броситься в них сейчас. Надавив на дверь, заплываю к себе — по выкрашенному в розовый цвет ковру и через тонкие занавески, тянущиеся поперек комнаты и делящие ее на спальную и рабочую зоны, я пробираюсь мимо двуспальной кровати к деревянному столу у окна, сажусь за него и включаю компьютер: изображение переводится на вспыхнувший в воздухе экран по правой стене.

— Мисс Голдман, — слышу я голос Миринды, когда вскрываю бутыль и делаю глубокий глоток.

После моего разрешения служанка заходит и оставляет на кровати то, что я велела принести. Прежде чем испариться за дверью напоминает об ужине — я оборачиваюсь и вижу рядом с полками маленький столик на колесах; на нем двойная порция устриц и креветки. Я прогоняю Миринду и занимаюсь расценками вещей в своих отделах, небо темнеет, платье за платьем проносятся у меня перед глазами и, когда я заканчиваю, свет за окном уже тухнет — работа выполнена.

Я встаю и беру тарелку с ужином, недолго гляжу на уродливые морепродукты — раскатанные устрицы и склизкие нити водорослей, после чего запускаю их в мусорное ведро под столом — не терплю такую еду. Решаю позвонить дяде и выбираю его контакт на плавающем в воздухе экране. Передо мной появляется изображение потного, лысого мужчины.

— Карамель? — спрашивает он и хмурится. — Неужели ты еще жива, Карамель, девочка?

Его ровные зубы улыбаются мне страшной улыбкой, потому что я знаю, что этими зубами он мог бы разорвать живому человеку глотку, будь на то воля властей или если бы от этого зависела судьба его завода.

— И тебе привет, — отмахиваюсь я с прищуром.

— Думал, самка богомола тебя съела, — парирует дядя, и я не сдерживаю улыбки. — Клешни еще не сломала от злости?

— Сцепила ими сегодня статуэтку в гостиной, — говорю ему и пододвигаюсь на стуле. — Это с твоей фабрикой проблемы, дядя?

Решаю не тянуть и задаю вопрос прямо. Мужчина лукаво лыбится, ровные зубы опять принимают животный оскал обезумевшего хищника, и тогда я добавляю «Значит, нет». В ответ мне следует легкий кивок, и я наглядно могу показать, на чем держится Новый Мир — главным не провозглашенным для общественности законом был закон того, что выживает сильнейший.

— Как отец? — спрашивает дядя, хотя я не вижу в его глазах заинтересованности.

— На закуске.

Мы опять улыбаемся друг другу.

Дядя первым начал называть мать богомолом и рассказал мне, что самки богомолов после спаривания поедают самцов. В сопровождении чего это происходило и какие последствия несло я знать не могла, но факт оставался фактом — отныне мы ждали, когда мать сцапает отца, и шутливо отзывались о них обоих.