Жить

Фэнся не умела вязать: мы были бедные, шерстяных кофт не носили. А тут она увидела, как другие женщины вяжут во дворе, принесла скамеечку, села и засмотрелась. Тогда соседки решили ее учить. И наша Фэнся в несколько дней выучилась вязать не хуже, чем они. А потом стала вязать лучше всех. Управится с уборкой, стряпней, сядет у ворот и вяжет. Ей приносила шерсть вся улица. Фэнся уставала, но, когда отдавала работу и ей показывали большой палец, она радовалась как маленькая. Соседки говорили:

— Эх, если бы она не была глухонемой…

Они ее жалели.

Я думал: в городе люди лучше, чем в деревне. У нас не дождешься, чтобы тебя так хвалили! Эрси, когда увидел, как все любят Фэнся, сам еще крепче полюбил ее.

Цзячжэнь ворчала, что я слишком долго не возвращаюсь. И правда: легко ли ей было лежать одной и меня дожидаться? Я говорил:

— Увидел Фэнся и забыл о времени!

Цзячжэнь обо всем меня расспрашивала: что у них в доме, что на дворе, во что Фэнся одета, не износила ли тапки. Я ей уже по три раза все рассказывал, пока язык не отваливался, а она хотела еще и еще. Деревня уже поужинала и легла спать, а мы, бывало, все о Фэнся беседуем.

Но мне и этого было мало: я и в поле болтал о Фэнся. Лучше всех вяжет, все ее любят. Некоторые люди мне стали говорить:

— Она на всех работает, а они ей что? Или она совсем за бесплатно?

Деревенские только и думают, где бы что отхватить. А я сам два раза слышал, как соседки говорили Эрси:

— Купи Фэнся кило шерсти, пусть и себе что-нибудь свяжет!

Эрси им молча улыбался, а мне наедине сказал:

— Отец, я ей куплю шерсти, когда долги верну.

Он ведь тогда меня послушал, потратился на свадьбу.

В городе тогда совсем с катушек слетели с этой культурной революцией. Все улицы оклеили стенгазетами во много слоев, им было лень обдирать старые, получались некрасивые пузыри. У Эрси и Фэнся лозунги красовались и на двери, и на умывальном тазу. Они даже спали на словах председателя Мао. На наволочке было написано «Ни в коем случае не забывайте о классовой борьбе!», а на простыне — «Вперед сквозь ветер и волны!».

В городе я никогда не ходил туда, где собиралась толпа. Там каждый день кого-нибудь избивали. Несколько раз я видел, как люди не могли подняться на ноги. Бригадир — так вообще сидел в деревне, прогуливал собрания коммуны. Тайком он нам говорил: «Я оттуда живым не вернусь». Через несколько месяцев за ним пришли. Явился отряд хунвейбинов с красным флагом. Мы работали в поле. Бригадир вжал голову в плечи и шепнул мне: «Неужели они за мной?» Девочка лет шестнадцати, которая стояла впереди отряда, спросила:

— Кто тут бригадир?

Бригадир бросил мотыгу и поклонился:

— Я, товарищ командир.

— Ну и где лозунги? Где стенгазеты?

— Есть два лозунга, товарищ командир, вон за тем домом.

Девочка на него и не взглянула, только махнула паре помощников, которые держали ведра с краской. Они бросились малевать лозунги. Девочка крикнула:

— Собери всю деревню!

Бригадир дунул в свисток, и с других полей сбежался народ. Девочка спросила:

— Кто тут у вас помещик?

Все посмотрели на меня. У меня подкосились ноги. Хорошо, бригадир ответил:

— Расстреляли сразу после Освобождения.

— А кулаки?

— Был один, в позапрошлом году помер.

— А идущие по пути капитализма?

— У нас тут деревенька, откуда взяться капиталистам?

— А ты кто?

— Бригадир.

— Ты и есть идущий по капиталистическому пути!

— Нет, я по нему не ходил!

Но девочка пропустила его слова мимо ушей и закричала:

— Товарищи крестьяне! Этот капиталист захватил власть, угнетал вас и осуществлял белый террор! Вы должны восстать против гнета и уничтожить его и его прислужников!

Мы все стояли ошарашенные. Бригадир всегда был такой важный, мы его слушались, а теперь он кланяется и просит пощады. Он попросил нас:

— Скажите, что я вас не угнетал!

Мы пробормотали:

— Бригадир нас не обижал. Он хороший…

Девочка нахмурилась:

— Мы с ним покончим! Увести!

Бригадиру связали руки за спиной и повели прочь из деревни. Он причитал:

— Земляки, спасите! Город для меня что могила!

Но никто не посмел и пикнуть.

Мы думали, его в городе если и не убьют, то покалечат. Но через три дня он вернулся в целости и сохранности, только весь в синяках. Когда его окликнули, он приоткрыл глаза, но ничего не ответил. Пошел к себе в дом и спал там два дня, а на третий вышел с мотыгой в поле. Синяки побледнели. Его наперебой стали спрашивать, как дела, больно ли били. Он сказал:

— Что били больно, не беда, главное — спать не давали.

И заплакал.

— Я вас берег как детей родных, а вы меня не защитили!

Мы опустили головы.

Бригадира били всего три дня, а вот Чуньшэну пришлось хуже. Однажды в городе я увидел, как ведут толпу капиталистов в дурацких колпаках и с табличками на шее. Впереди шел Чуньшэн. Вдруг он крикнул:

— Да здравствует председатель Мао!

К нему подбежали парни с красными повязками:

— Да как ты смеешь, капиталистическое отродье!

Они набросились на него и стали избивать руками и ногами. Он не кричал, только голова колотилась об землю. Я подошел, дернул одного из них за рукав и попросил:

— Не бейте его!

Он так меня толкнул, что я упал.

— Ты знаешь, что это бывший начальник уезда, капиталист?

— Нет, я только знаю, что это Чуньшэн.

Я их отвлек — они перестали бить Чуньшэна и велели ему подняться на ноги. Я ему помог. Он узнал меня и сказал:

— Фугуй, беги отсюда.

Дома я все рассказал Цзячжэнь и добавил:

— Не надо тогда было выгонять его из дома.

Она хотя и промолчала, но я видел, что в душе согласна.

Через месяц он пришел к нам тайком глубокой ночью. Мы проснулись от стука в дверь. При свете луны я увидел его опухшее от побоев лицо. Я позвал его в дом. Он спросил:

— А как сестрица?

Я сказал:

— Цзячжэнь, это Чуньшэн.

Она села в кровати, но промолчала. Чуньшэн не решался войти. Я повторил:

— Цзячжэнь, это Чуньшэн.

Она опять ничего не ответила. Пришлось мне набросить одежду и выйти к нему во двор. Чуньшэн остановился под нашим деревом и сказал:

— Фугуй, я пришел попрощаться.

— Куда едешь?

Он ответил сквозь зубы:

— Я не хочу жить!

— Чуньшэн, не дури! У тебя жена и ребенок!

— Они каждые день подвешивают меня и бьют.

Он поднес мою руку к своей. Она была горячая, будто вареная.

— Больно?

— Я уже не чувствую.

Я положил руку ему на плечо.

— Чуньшэн, садись. Мертвецы хотят ожить, а ты собрался помирать? Жизнь тебе дали родители, сначала спроси разрешения у них!

Он смахнул слезы:

— Их давно нет.

— Тем более ты должен жить! Ты всю войну прошел!

В ту ночь мы много говорили. Под утро Чуньшэн собрался уходить, и вдруг Цзячжэнь крикнула:

— Чуньшэн!

Мы вздрогнули. Она все слышала! Цзячжэнь опять позвала:

— Чуньшэн!

Он вошел в дом. Цзячжэнь сказала:

— Ты должен жить! Ты должен нам жизнь. Ты ее вернешь, если сам останешься жить.

Он кивнул. Я проводил его до околицы. Он захромал в сторону города. Я крикнул:

— Обещай, что будешь жить!

Он ответил:

— Обещаю.

Но не сдержал обещания — через месяц повесился.

Цзячжэнь, когда услышала об этом, целый день печалилась, а вечером сказала:

— Он в смерти Юцина не виноват. Настала страда. Я уже не мог ходить в город к Фэнся. Мне и в поле надо было отработать, и Цзячжэнь накормить. Хорошо, тогда была коммуна: все делили поровну. Был бы я лет на двадцать моложе, я бы за одну ночь высыпался. А у стариков сил мало. В поле я еле шевелился. Но все понимали, как мне трудно. Никто слова не говорил.

На несколько дней пришла погостить Фэнся. Она все делала по дому, ходила за Цзячжэнь. Для меня большое облегчение. Но недаром говорят: «Замужняя дочь — что выплеснутая вода». Мы с матерью решили, что ей пора домой. Я вытолкал ее из дома и пихал до самой околицы. Люди смеялись: