Страница 19 из 28
Как должна была выглядеть будущая жизнь с таким бременем? Каким образом могла исполниться юношеская мечта «иметь прекрасную, любимую жену, хороших детей, после дня трудов отдыхать на лоне семьи»?{64} Но только ли страх перед роковой наследственностью, боязнь возможного несчастливого похождения заставили Корчака отказаться от всех личных притязаний? Или его тоже пугала природа собственных страстей? Он более или менее сознательно избегал тех областей жизни, где легко утратить власть над собой и «греховное» отсутствие самоконтроля может привести к катастрофе.
В современной психологической литературе часто появляется формулировка «предательство отца». Пишут, что, если мальчик в отрочестве был лишен отцовской поддержки и понимания, впоследствии у него начнутся эмоциональные проблемы, он будет неспособен установить близкие душевные контакты с людьми. Такой человек до конца жизни носит в себе неосознанную злость из-за того, что никто не послужил ему образцом мужественности, не помог ему вступить в зрелость. Из-за этой злости «переживший предательство» мальчик противопоставляет себя отцу, который подвел его. Выстраивает свою личность из качеств, диаметрально противоположных отцовским. Такая теория прекрасно подходит к психологическому портрету Корчака. И, как любая теория, скорее всего, не имеет ничего общего с этим индивидуальным случаем. Однако правда то, что сын, воспитывая свой характер, старался стать противоположностью отца. Вместо переменчивости – постоянство. Вместо гедонизма – аскеза. Вместо эгоизма – альтруизм.
В повести «Дитя салона», которая начала печататься с продолжением через восемь лет после смерти отца Корчака, изображен конформист, ханжа-обыватель, с которым сын – бунтарь и идеалист – не может найти общий язык:
Я разглядываю отца, как смотрят на человека, которого давно не видели или о котором слышали много противоречивого – и вот наконец он сам предстал перед глазами.
Вижу каждую мельчайшую деталь его облика: усталые глаза, шелковый галстук, слегка подкрашенные черным усы, морщины на лбу и безупречно чистый перед рубашки.
Я неосознанно ищу чего-то в этом облике и не могу найти; спрашиваю о чем-то, и мои вопросы остаются без ответа.
Почему вы – отец – почему ты мне такой чужой?{65}
В бурной полемике он выплеснул всю свою мальчишескую горечь, все разочарование – вероятно, очернив отца; когда смотришь на жизнь Юзефа Гольдшмита в ее целостности, тот выглядит трагической фигурой. Провинциал-грубешовец с такой энергией, с таким оптимизмом начал жизнь, которая должна была стать простой, а оказалась такой сложной. Он сделал карьеру, добился успеха в обществе, обеспечил себе и семье роскошное существование. А потом его упорядоченный мир превратился в хаос. Кем он был – виновником или жертвой? Вправду ли повседневная жизнь принесла ему комфорт или же она привела к внутреннему разладу?
В соответствии с духом времени он отошел от предписаний иудаизма, которые веками регулировали жизнь евреев. Утратил чувство безопасности, которое когда-то давал человеку традиционный семейный быт, родная среда. Он очутился в духовной пустоте, на границе двух миров. Одна дверь захлопнулась. Другая так и не открылась.
Мечты о дружном сосуществовании поляков и евреев на одной земле оказались пустыми грезами. Болеслав Прус, тоже грубешовец, доказывал: «Еврейство означает не столько происхождение и религию, сколько – дремучесть, гордыню, сепаратизм, лень и эксплуатацию».
Львовский публицист Зигмунт Фрилинг увещевал: «Еврей, который – как в Царстве, так и у нас – хочет быть на равных с прочими гражданами страны, должен быть безупречен, должен продумывать каждый свой шаг, чтобы ни малейший недостаток или провинность горстка юдофобов не списала на его племенные особенности; он должен избегать всего, что может напомнить о недостатках его единоверцев, – если хочет успешно пропагандировать идею ассимиляции»{66}.
Должно быть, с чувством, что на каждом шагу тебя поджидают критика, клевета, в лучшем случае насмешка, – было трудно жить. Осознание того, что он все время обязан контролировать себя, скрывать гнев, добиваться симпатии поляков, могло привести к тяжелой депрессии.
Но возможно, все это лишние домыслы. Возможно, меценат Гольдшмит вовсе не был легкоранимым человеком и лишь случайность привела к драме, что отразилась на жизни всей семьи и определила будущность сына.
Юзеф Гольдшмит умер в 1896 году. Что стало непосредственной причиной смерти? Не исключено, что самоубийство. Его похоронили на еврейском кладбище в Варшаве, на улице Генсей (ныне Окопова). На надгробном камне, пережившем войну, надпись на польском: «Б.П[17]. Юзеф Гольдшмит, присяжный поверенный, прожил 50 лет, ум. 26 апреля 1896. Мир душе его». Ниже подпись: «Возлюбленному мужу и отцу – жена и дети».
8
Итак, литератором я не буду, только врачом
А значит, я – сын сумасшедшего. А значит, несу бремя наследственности.
Весной 1896 года редакция «Израэлиты» в рубрике «Траурные страницы» писала цветистым слогом, свойственным тогдашним некрологам:
Кончина оборвала путь человека достойного и почитаемого всеми, кто знал его; то был блаженной памяти Юзеф Гольдшмит, присяжный поверенный; <…> с его смертью мы утратили человека, который любил добро со всею силою своей благородной души. <…> Иудей, наделенный светлым разумом и прогрессивными стремлениями, он охотно участвовал в каждом предприятии по просвещению единоверцев и защите их от клеветнических обвинений. В шестидесятые годы, когда журнал наш начал выходить, он первым поспешил предложить редакции сотрудничество и долгое время снабжал «Израэлиту» своими статьями. <…> Увы, в самом расцвете лет и самоотверженного труда его поразила тяжкая болезнь, и, прожив несколько лет в страданиях, сей достойный человек окончил достойную жизнь свою. После себя он оставил вдову, дочь и сына, для которых был самым нежным и заботливым супругом и отцом.
Длинная процессия друзей, товарищей и знакомых с неподдельной скорбью проводила его останки на вечный покой, и вот над добрым человеком сомкнулась могила, омытая слезами осиротевшей семьи и друзей, которых блаженной памяти Юзеф Гольдшмит нажил за честную и добродетельную жизнь свою{67}.
Легкомыслие, а позже – болезнь мецената Гольдшмита втянули его в огромные долги. Очевидно, не нашлось близких и друзей, которые поспешили бы на помощь. Пришлось продавать квартиру, мебель, ценные вещи. Разошлись по чужим рукам знакомые с детства, казалось бы, вечные предметы: элегантная мебель, дорогие ковры, зеркала в резных рамах, серебряные ханукальные подсвечники, кубки для субботней трапезы, унаследованные от грубешовских Гольдшмитов, от калишевских Гембицких. Иллюстрированные издания Мицкевича и Словацкого, что покупал отец. Бабушкино бидермайеровское кресло, на котором она, бывало, сидела, слушая реформаторские проекты маленького внука. Возможно, именно из-за этого внезапного разорения семейного гнезда Корчак во взрослом возрасте был равнодушен к материальным ценностям, так и не нажил собственного угла, жил жизнью аскета?
С Лешно они переехали на улицу Новосенаторскую, 6, кв. 11, сейчас улица Мольера, дом возле Большого театра. В «Курьере варшавском» появились очередные объявления о приеме учеников. «С разрешения школьных властей Цецилия Гольдшмит принимает на пансион учеников (евреев) государственных и частных школ, гарантирует родительскую заботу и, по желанию ученика, – помощь в учебе». Оговорка о национальности гарантировала подопечным кошерную кухню, соблюдение законов субботы и других основных иудейских заповедей – поскольку в доме Гольдшмитов по-прежнему царил традиционный еврейский уклад, вопреки утверждениям, что Корчак рос в обстановке, ничем не отличавшейся от атмосферы польских семей.
64
Janusz Korczak, Spowiedź motyla, w: Dzieła, t. 6, s. 134.
65
Janusz Korczak. Dziecko sałonu, w: Dzieła, t. 1, s. 252.
66
Cyt. za: Alina Gała, Asymilacja Żydów w Królestwie Polskim, Warszawa 1989, s. 145.
17
Błogosławionej pamięci («благословенной памяти»).
67
Z żałobnej karty, “Izraelita” 1896, nr 17, cyt. za: Maria Falkowska, Kalendarz życia, działalności i twórczości Janusza Korczaka, Warszawa 1989, s. 29.