Вокруг света

— Я ухожу… — побледнело привидение, отступая к дверям. — Я не могу. Чур меня!

— Что? Невыгодно? Погодите. Одну минутку. Ну, хорошо, не два года, а полтора. К 25 июля будущего… Идет?

— Чур меня!

— Год, в таком случае! Черт с тобой! Год! Что? И это не годится? Не понимаю! С шестнадцатого века блуждает, а один год потерпеть не в состоянии. Привидение! Мы еще обсудим! Привидение!

Воротилов подскочил к двери, захлопнул, чтобы не дать возможности призраку уйти обратно. Заметавшись по комнате, Дух бросился ко второй двери, ведшей в соседний номер, торопливо сбил с ног цепи, стал протискиваться сквозь замочную скважину.

— Полгода! Согласен! Три месяца! Месяц! — восклицал между тем Воротилов, держа Духа за подол и стараясь втянуть обратно в комнату. — Похороны по первому разряду! Доход пополам! Не хочешь? Идиот!

Кончалась ночь. Пропели вторые петухи. Уже готовились к своей очереди третьи. На улицах Бийанкура было пустынно и тихо. Дождь по–прежнему шел. Ветер по–прежнему выл. Мрачно глядели с разных углов черные окна закрытых ресторанов. И только в одном из них неясно дрожал в стекле слабый фосфорический свет.

За столом, покрытым белой бумагой с красными винными пятнами, сидели два призрака. Один уныло смотрел

через окно в темное небо. Другой нервно ерзал, испуганно оглядываясь по сторонам.

— А это не он? Приближается!

— Да брось ты. Все время мерещится. Ящик это, не человек.

— Ящик? Да, да. Верно. Ящик. Ах, Господи, Господи! Ночь–то какая! Ветер. Дождь. Ни зги не видно. Всюду чудятся люди… Хоть бы утро скорее!

РУССКИМ ИНТЕРНАЦИОНАЛ

После свержения большевиков, когда эмиграция вернется в Россию, в Петербурге можно будет наблюдать любопытные бытовые сценки…

Вагон трамвая № 3 по–прежнему ходит от Новой Деревни до Балтийского вокзала. Народу много. Душно. Среди стука колес и звона окон слышны отрывки бесед, отдельные фразы.

— Ох, как жарко! Будто не Петербург, а Лемнос.

— Что Лемнос! Наш Сиди — Бишр вспомнишь.

— Мсье! Вы уронили пакет. Вот.

— Хвала лепо.

— Что? Сербской эвакуации? Вот приятно! Позвольте познакомиться: Журавлев. Тоже эсхаесец.

— Врло задоволен… Птичкин. Давно в Петербурге?

— Еденаедцать месяцев. Вы — белградец?

— Нет. Вранячкой Бани. А вы? Сараевский? Как же, бывал в Сараеве. Лепо. Прекрасный городок. Лукина, случайно, не знали?

— Господи! Как не знать. Приятели. Вместе в кинематографе в оркестре играли. Он на флейте, а я капельдинером.

— Доннер веттер! — раздается рядом с сербскими пассажирами сердитый голос. — Не толкайтесь, майн герр, когда разговариваете. Это вам не Тиргартен во время альге- майна штрайка.

— Действительно, субъект! Ляля, отодвинься. Сао джип, дингай геби чака деджазмач.

— Бер мытаф, мама, не обращай внимания. Беребеви альга ферендж чыки чыки.

— Сударыня, прошу вас не ругаться. Я не виноват, что тесно.

— Никто вас не трогает, мсье. Я просто разговариваю с дочерью по–абиссински.

— Мсье! Эйэ ла бонтэ, передайте деньги ресеверу. Мерси бьен. Плетиль? Десять сантимов? Виноват — копеек? А я думал пять. Экскюзэ муа.

— Битте шен.

— Кому еще билеты? Господа! Прошу билеты! — раздается зычный возглас кондуктора.

— До краю, — сует деньги старушка.

— А мне до гар Монпарнасс. Пардон. До Балтийского.

— Нет, — слышится голос одного загорелого пассажира, — тигров мне не приходилось бить, но льва одного подстрелил, это верно. Возле Маракеша, знаете, к югу. Идем как–то мы, французы, на наш форт Кебиль, устали здорово после перестрелки с марокканцами. А тут вой… Лев ревет. Сержант и говорит: «Волонтеры, вперед! Кто хочет успокоить льва?» Была не была, думаю, целый день с марокканцами дрался, трудно, что ли, еще полчаса пострелять? А для русского престижа как–никак полезно. Вот и вызвался… Трое нас было — русские все.

— Убили?

— Уй.

— Мне в Бразилии не пришлось диких зверей встречать. Все в городах жил. Зато змей видел. Здоровенная это штука, сеньор, боа констриктор. Бревно. Я против змей там даже прибор изобрел, знаете: антисерпантин. Патент у бразильцев взял. На подоконник, если хотите ночью с открытым окном спать, кладется во всю ширину эдакая доска, а сверху окна в раме ходит тяжелый нож. Как в гильотине. Змее достаточно влезть на доску и добраться до середины, как нож вдруг падает — и трах. Тутто финито.

— Так, батенька, не только змею убить можно. И хозяин, если забудет да выглянет ночью в окно, тоже здорово пострадает.

— Си, синьор, может. Только хозяева–то там кто? Португальцы. Пусть сами и берегутся.

В вагон входит вместе с каким–то странным мужчиной молоденькая дама. Берется за ремень, подвешенный к потолку, оглядывается.

— Маруся, ты?

— Верочка? Господи!

Со скамьи порывисто поднимается пассажирка. Раздаются радостные поцелуи.

— Боже мой! Как я рада! Давно? Когда? Откуда?

— Уже две недели… Из Америки. Вот встреча! Кстати — мой муж. Познакомьтесь, пожалуйста… Ягуар, — обращается дама к господину, — ой фе, хым хым бурлюло. Маруся Овечкина, юйт там–тайтфью.

— Бур! — элегантно наклоняет голову муж. — Ол райт.

— Очень приятно. К сожалению только, не разобрала… Ну, Верочка? Рассказывай… Где была? Я тебя с 25 года потеряла из виду. А, между тем, мало изменилась. Такая же.

— Ах, милая! Родная! Разве можно успеть все в трамвае? Заходи ко мне. На Большую Монетную, № 5. Сегодня же. Поговорим. Вот расскажу! Вот порассказываю! И про Калифорнию, и про Аляску. Помнишь географию? Полуострова? То–то и есть. Последний год жила на берегу Онтарио. Не забыла озер? Мичиган, Эри, Онтарио… И нашего преподавателя географии Николая Петровича? Кстати, жив он? Так, вот, я на Онтарио… Там познакомилась с мужем. И хотя он индеец и почти совсем не говорит по–английски, но какой прекрасный человек. Мы безумно любим друг друга. Ягуар, это моя подруга детства, понимаешь? Урлятру гур са фиф ы ы няу мяй.

Вагон останавливается на углу Садовой и Невского. Огромная очередь у остановки. Какой–то господин вскочил на площадку.

— Нет местов! Господин, прошу сойти!

— Я ведь поместился.

— Господин, прошу сойти! Я не пущу вагона.

— Слушайте… Мне спешно нужно на вокзал. На брзый воз.

— Прошу сойти!

— Кондуктор, — вмешивается Журавлев, услышавший сербские слова «брзый воз». — Если человек поместился, значит, место есть. Молим, господине! От какого вароша сте вы?

— А! Наш? Я из Ниша. Приятно! Па шта очет за мене кондуктор? Хвала Богу, има струя, има место… А он лютит- ся, као нелепа животина.

— Господин! Прошу вас сойти!

— Он не сойдет, кондуктор. Мы не допустим. Птичкин, хайда овде! Господине, не мойте да излазити.

— Мессие, — спрашивает, вдруг, кто–то из середины вагона. — Э пуркуа мы стоим? Ресевер! Депеше ву. Что там? Скандал? Мон Дье, я опоздаю на поезд.

— Господа! — суетится Журавлев. — Кто здесь сербской эвакуации? Наших притесняют! Это нахальство! Французы! О секур!

— Эй, майн герр, битте зер, слезайте, вам же сказали… Геен зи цум тейфель.

— Долой немцев! Мадам, попросите вашего мужа, индейца, помочь… Кондуктор! Мы протестуем. Нас большинство!

Вагон, наконец, отходит. Сербская эвакуация, в союзе с францусским легионером из Марокко, чехословацкими студентами, двумя абиссинками, одним лемносским жителем и индейцем с Онтарио, большинством голосов побеждает берлинского беженца и изобретателя из Бразилии.

Вагон, ускоряя ход, проходит мимо Гостиного. А в углу, на площадке, стоит какой–то нейтральный константинопольский старичок, вздыхает и, укоризненно покачивая головой, шепчет:

— Айя София! Айя София! Опять партии… Опять группировки… Алла! Алла!

БУДУЩИЕ ГОРОДНИЧИЕ

Хотя у Николая Ивановича Синявина, назначенного после свержения большевиков градоначальником города Эн- ска, прием в канцелярии начинается в одиннадцать, однако Синявин все равно, по беженской привычке, приобретенной в Болгарии, встает рано: в половине седьмого.