Страница 30 из 33
Однако выстрелить не удалось. Здоровенный рыжебородый немец вырвал у него из рук оружие. Второй подскочил сзади. Вовка почувствовал сильный удар по голове. В глазах стало темно, запрыгали разноцветные звездочки. Что было потом, Вовка не помнит. Не помнит, как его и Михася скрутили и бросили в кузов грузовика, как везли…
Вовка очнулся только в камере. Он почувствовал, что лежит на жестком холодном каменном полу. Все тело болело, голова странно гудела, хотелось пить.
— Воды, — прошептал Вовка и открыл глаза.
Ему никто не ответил. Вовка приподнял голову. «Где я?» — мелькнула тревожная мысль, и тут он увидел почти у потолка продолговатое окошко с толстой решеткой.
— Михась! — Вовка осмотрелся.
Камера была пуста.
Вовка обошел небольшое помещение, держась рукой за стену, чуть не опрокинул ведро с водой, ощупал обитую железом дверь. Стукнул в нее несколько раз, сначала тихо, а потом сильней и сильней. Но там, за дверью, молчали.
Вовка опустился на пол у стены, оперся о нее спиной, подтянул к груди колени, обхватил их руками и задумался. Так он просидел долго.
Сноп лучей вечернего солнца превратился из ярко–желтого в золотисто–оранжевый, и солнечный квадратный зайчик подполз по серой стене почти к самому потолку. Надвигался вечер, в камере стало почти темно. От стен тянуло сыростью. Вовка, до онемения сжимая руки, по-прежнему сидел, опираясь спиной о стену, и думал, думал, силясь разгадать: где Михась, что с ним сделали? Что теперь будет? Где Санька и Тинка?
Внезапно послышались голоса и шаги. Щелкнул замок, лязгнул отодвигаемый засов, и тяжелая, обитая железом дверь медленно, со скрипом открылась.
Вовка, сжавшись в комок, ждал, что сейчас немцы войдут в камеру, схватят его, потащат на допрос. Но этого не случилось. В камеру кого–то грубо втолкнули. Человек не удержался и упал.
Тяжелая дверь снова захлопнулась, лязгнул засов, в замке дважды повернули ключ.
Человек лежал без движения. Вовка издали смотрел на него, боясь пошевелиться. Незнакомец тяжело, прерывисто дышал. Рубаха, разодранная на спине, была в кровавых пятнах.
Отдышавшись, мужчина поднял голову. Вовка увидел его лицо. Оно было все в кровоподтеках. Левый глаз заплыл. Из разбитого носа текла темная струйка крови, на вспухших, разбитых губах засохли темные пятна. Вовке стало страшно.
Мужчина, опираясь на руки, медленно привстал, осмотрел камеру. Они встретились взглядами. Губы растянулись в подобие улыбки.
— А, это ты! — сказал он тихим, добрым голосом уставшего человека. — Очухался, значит?
Вовка недоуменно посмотрел на него.
— А вы откуда меня знаете?
— Я видел, как тебя вчера приволокли. — Мужчина с трудом поднялся и сел. — Давай знакомиться. Меня зовут Андрей Степанович.
— А меня Вовкой… то есть Владимир Батурин, — представился Вовка.
— Батурин? — переспросил Андрей Степанович, пристально разглядывая Вовку.
— Угу, — ответил Вовка, — Батурин.
— Хорошая фамилия, — сказал Андрей Степанович, и в его голосе Вовка уловил какую–то странную интонацию — не то удивление, не то недоумение.
— Ничего, жить можно, — беспечно произнес Вовка, не сводя глаз с арестованного.
— Отца давно видел?
Андрей Степанович спросил просто, но Вовка сразу насторожился. Потом тихо ответил:
— Еще до начала войны. Теперь, выходит, давно.
— А как звать отца твоего?
— А вам зачем это? — сухо сказал он.
— Ну хотя бы для того, чтобы знать, как тебя по отчеству величать.
— Зовите просто Вовка. По отчеству еще рано называть.
— Вижу, ты парень хоть и мал, но калач тертый. — Андрей Степанович помолчал и спросил: — За что же они тебя посадили?
— А вас за что?
— Не понравился, видать, представителям новой власти, вот они и схватили. Со временем разберемся. Дело нехитрое. Верно?
Вовка горько усмехнулся.
— После таких разбирательств подохнуть можно. Живого места на вас не оставили.
— А может, ты немного переборщил или, как вы там мальчишки говорите, присвистнул?
— Будто сами не видите, что с вами сделали, — ответил Вовка.
— Я-то еще ничего, выдюжил. — В голосе Андрея Степановича была все та же доброжелательность. — А вот когда тебя приволокли, так ты, друг, был как тюфяк.
— А вот и очухался! — задорно произнес Вовка.
Его ответ, видимо, понравился Андрею Степановичу, и он потрепал Вовку по плечу. Вовка благодарно улыбнулся. Ему, пожалуй, было неплохо с этим Андреем Степановичем. Взрослый, а не поучает, разговаривает с ним как равный с равным. Он находит в себе силы не только шутить, но и смеется, хотя ему больно. Еще как больно! «Мне бы научиться так», — подумал Вовка.
Вовка хотел рассказать ему все про себя, про отца, про то, как он, Санька, Михась и Тинка пробивались к своим. Но в это время в коридоре снова послышались шаги. Андрей Степанович сжал пальцами Вовкино плечо и, силой нагнув к себе, зашептал в самое ухо:
— Это за тобой, наверно. Слушай меня внимательно. На допросе не называй своей фамилии. Понял?
Тяжелая дверь отворилась, и в камеру вошел, топая коваными сапогами, здоровенный охранник. Он, словно котенка, втащил за шиворот подростка и бросил на пол.
Вовка оцепенел: Михась! У него был страшный вид, словно его топтали, били, рвали и терзали.
— Михась! — Вовка подбежал к нему. — Михась… Это я, Вовка!
Но Михась даже не пошевелился. Вовка поднял его голову, наклонился над обезображенным лицом друга.
— Это я… Вовка… Ты узнал меня?
Изо рта Михася вырвалось лишь хриплое дыхание. Андрей Степанович помог перенести Михася к стене.
— Сволочи! — выругался он. — Звери!
Андрей Степанович оторвал от рубахи кусок рукава, смочил его в ведре и обтер Михасю лицо, шею. Потом оторвал от рубахи длинную полосу и перевязал ему голову.
Надвигалась ночь. Михась метался на цементном полу, срывал со лба влажную тряпку, бредил. Он шептал какие–то бессмысленные слова. Сначала Вовка не понимал их, но потом, когда сам успокоился и перестал плакать, стал разбирать отдельные фразы. Чаще всего Михась повторял Вовкино имя, звал мать, стонал, просил воды. Кричал: «Ничего больше не знаю!»
С наступлением темноты тюрьма ожила. Чаще стали раздаваться шаги по коридору, доносились отчаянные крики истязаемых, слышалась немецкая речь, изредка грохотали выстрелы, от которых становилось жутко.
Андрей Степанович сидел рядом, обняв Вовку за плечи. Всякий раз, когда за стеной звучали выстрелы, он чуть вздрагивал и скрипел зубами.
Наконец Михась успокоился и забылся во сне. Он только тихо стонал.
— Спит? — спросил Андрей Степанович шепотом.
— Спит.
— Скоро за тобой придут.
— А вы откуда знаете? — У Вовки похолодело все внутри.
— Знаю. Тут не санаторий, а гестапо. У них ночью самое рабочее время. — Андрей Степанович выразительно сплюнул, потом шепотом спросил: — Тебя вместе с ним захватили?
— Вместе… — Вовка повернул голову к Андрею Степановичу. — Дядя Андрей, если со мной что случится, знайте, моего папку звать Петром. Петр Антонович, — и доверительно добавил: — Он майор, командир батальона.
Андрей Степанович долго смотрел на Вовку, потом задумался. Неужели рядом с ним сын командира партизанского отряда? Андрей Степанович многое мог бы рассказать Вовке об его отце. Он вместе с ним лежал в госпитале под Минском, когда туда прорвались немецкие танки. В палатах началась паника, несколько раненых командиров, чтобы не попасть в руки врага, застрелились. Батурин был из тех, кто не пал духом. Он организовал из всех, кто мог двигаться, партизанский отряд, достал у местного колхоза подводы, погрузил на них имущество, оружие. Они ушли буквально из–под носа у гитлеровцев.
Отряду приходилось на первых порах переносить большие лишения: не было боеприпасов, не хватало оружия, медикаментов и, главное, продовольствия.
В эти дни кто–то нашел листовки. В них было напечатано обращение к гражданам района. Подпольный райком партии призывал организовать сопротивление подлым захватчикам, саботировать приказы оккупантов, мстить за кровь расстрелянных и повешенных. Командир тут же собрал коммунистов и, показав им листовку, сказал: