Дикий мед

Получить в штабе разрешение было нетрудно.

Самолет отправлялся на рассвете. Я лежал на сене и курил трубку. Звездное небо плыло надо мною, табачный дым смешивался с запахами сена, снова и снова я возвращался мыслью ко всему, что пережил, увидел и узнал за эти дни.

Варвара подошла неслышно.

— Можно мне посидеть с вами? Аниська все время плачет и жалуется на своего Федю… Тяжело мне сейчас выслушивать жалобы. Человек вообще не должен жаловаться, а женщина особенно.

Варвара села поодаль, охватила колени руками. Она медленно покачивала плечами, словно убаюкивала свои мысли, и вдруг после долгого молчания заговорила. Говорила она так, будто не о себе рассказывала, а о ком-то совсем постороннем, спокойно и мудро. Сказка чужой жизни раскрывалась передо мной, я вслушивался со страхом и надеждой в слова Варвары, — со страхом, потому что боялся, что какое-нибудь одно неосторожное, неразумное слово разрушит ее сказку; с надеждой, потому что страстно хотел не ошибиться в Варваре. И она не сказала ни слова, которое нарушило бы мое представление о ней. Чистая и смелая нежность звучала в ее голосе, и все, о ком она рассказывала, были достойны этой нежности, они как живые вставали перед моими глазами; я готов был слушать и слушать ее без конца, но Варвара внезапно замолкла, многого, наверное, не рассказав.

— Кажется, пора уже на аэродром, — сказала Варвара.

Я поглядел на часы.

— Пора.

Варвара молодо, не опираясь руками о землю, поднялась и пошла к Аниське. Через несколько минут они обе вышли во двор. У Варвары был только маленький вещмешок, да и тот полупустой, вряд ли в нем было что, кроме ее цветастого платья, туфель да двух-трех катушек пленки.

Аниська, всхлипывая, припала к плечу Варвары. Они обнялись и поцеловались, как сестры.

До аэродрома мы дошли в темноте. На Москву отправлялся скоростной бомбардировщик, места в нем были все заняты: офицеры связи летели в Генеральный штаб.

— Как же мне быть? Меня сегодня ждут в Москве, — несмело сказала Варвара.

Дежурный майор задумался, одним глазом оглядел Варвару с ног до головы и предложил:

— Хотите, мы вас устроим там, где обычно лежат бомбы?

— А что, если пилот нажмет кнопку? — улыбнулась Варвара.

— Будете держаться за воздух, — тоже засмеялся майор, с удивлением глядя на большую, спокойную женщину с фотоаппаратом через плечо.

— Я согласна, — сказала Варвара просто и повернулась ко мне: — Долечу?

— Завтракать будете в Сивцевом Вражке, — поспешно сказал я, хоть мне стало страшно за нее.

Начало светать, и на горизонте из-под большой тучи, будто спешившей на запад, сверкнула узенькая полоска света. Бомбардировщик вырулил на старт. Варвара молча пожала мне руку и пошла к самолету вслед за офицерами связи, — они были молоды и не обращали на нее внимания, нечего было и думать, что кто-нибудь из них уступит ей свое место, а сам ляжет вместо бомбы. С грохотом и ревом расталкивая перед собой воздух, самолет запрыгал по полю, подпрыгнул в последний раз и повис над землею. Он быстро набрал высоту, четко вырисовываясь на фоне темной тучи, сделал круг над аэродромом и лег на курс.

ПОСЛЕДНЯЯ СТРОФА

Что же ты не спишь, Саня? Все девочки уже давно спят, уже и вечер прошел, уже и ночь началась, а ты все сучишь кулачками у ротика и агукаешь, и в глазенках у тебя солнышко. Нельзя же так, надо же когда-нибудь спать. Хочешь, я тебе спою? Ну, как знаешь. Странное ты созданьице, Сашенька, никогда, не плачешь, а Галя долго плакала, когда была маленькая, я уж и не знала, что это будет, такая она у меня была плакса! У нее все время болел животик. Боже мой! Сколько я этих пеленок настиралась, ты не можешь себе представить. Саша только руками разводил: «Опять? Что это за девчонка такая у нас!» — вот как он говорил про Галю! А теперь Галя не плачет, она сильная, управляется с двумя младенцами — с тобой и Севой, — правда, с тобою я ей помогаю, а уж с Севой ей приходится самой. Вот и сегодня пошли вдвоем куда-то «пробивать» его очередную уродину, — ты им не говори, что я так называю его скульптуры, будут обижаться.

Как хорошо, что ты у меня есть и что тебя назвали Сашенькой! А могло быть иначе. Когда тебя еще не было, Галя и Сева долго спорили, а потом условились: если будет мальчик, имя дает Сева, а если девочка, он не вмешивается, — вот Галя и назвала тебя Сашенькой… У меня они не спрашивали, Саня, это их дело, главное, что ты у меня есть. Ноженьки мои болят, я уже не могу ни на льдину, ни в тайгу, ни в горы. Мне хорошо быть возле тебя и петь тебе про ветер, солнце и орла, — хочешь, я спою, а ты заснешь? И мне пела эту песенку моя мама, она тебя не дождалась — заснула с вечера, а утром мы уже не смогли ее разбудить, — и мой Саша слышал эту песню в детстве, и Галя, все мы знаем про ветер, солнце и орла с колыбели, поэтому нам ничто не трудно, мы летаем, пока держат нас крылья, а потом сидим на скале, слушаем ветер и смотрим прямо на солнце. Это не всякий умеет, а ты сможешь и летать, и побеждать ветер, и смотреть на солнце, вот ты какая у меня, Саня!

Просто удивительно, сколько всякой всячины вмещается в твоем имени! Если б тебя не называли Сашенькой, я бы давно уже все забыла: и как ночевала ночку в поле с Галей, и того, кто научил меня жить и любить, — и никогда бы не вспоминала ничего… Саня… Саня!.. Была такая девушка, с тех пор скоро будет двадцать лет; она стояла у шлагбаума и видела, как я плакала под маскировочной сеткой, мне надо было все ей рассказать, а я ей ничего не сказала: ни о воронке с убитым немецким танкистом, ни о том танке, который я фотографировала, ни о полянке, на которой струился холодный, серебристо-зеленый свет, ни о полковнике, с которым я шла той ночью на плацдарм… Этого не надо рассказывать, каждый должен это пережить и перечувствовать сам, тогда сможет сказать, что жил, но той Сане, у шлагбаума, я должна была хоть что-нибудь сказать. У нее были такие светлые глаза, полные такой глубины и чистоты, что я хотела бы, чтоб и ты светилась такой чистой глубиной, если тебе придется когда-нибудь стоять у шлагбаума с маленьким флажком и останавливать машины для фронтовых корреспондентов. Нет, это я совсем не то говорю, и совсем я этого для тебя не хочу. Теперь, если что случится, не будет, наверное, ни шлагбаумов, ни девушек с флажками. Тогда были только самолеты и танки, фашисты давали им разные страшные названия, а теперь есть уже ракеты с атомными боеголовками и антиснаряды с инфракрасным наведением, которые сами знают, куда им попадать… Не могу я хотеть этого для тебя, Саня.

Что это ты так разгулялась? Сна и поблизости нет? Это уже просто скандал, воображаю, как ты будешь себя вести, когда будешь большая! Ночь уже, надо спать! Да что тебе ночь, ты будешь из тех, кто не боится ни тучи, ни грома. И все-таки я не хочу для тебя ни разрисованных под тигра танков, ни антиснарядов с инфракрасным наведением… Знаешь, чего я для тебя хочу? Счастья. А какое оно будет, это ты должна решить сама, потому что оно не может и не должно быть похожим на мое — ты сама его создашь собственным сердцем. И хватит агукать, хватит пускать пузыри, надо закрыть глазенки и не утомлять меня своей бессонницей, я столько ночей не спала в жизни. Спи, дитя мое, усни. Сколько ночей я не спала над моим счастьем, а теперь буду не спать над тобою, и пускай Галя возвращается когда угодно домой, она тоже должна создать свое счастье собственным сердцем, лишь тогда это счастье для нас дорого, а если нам не удается его получить, то мы не можем сказать, что не прилагали к этому усилий. Сладкий сон к себе мани. Многое зависит от нас, но многое от нас и не зависит; может, это и лучше, что мы не спим, не плачем и потихоньку агукаем между собой, мы ведь с тобой женщины, а женщинам всегда есть о чем поговорить. Конечно, если бы все зависело от нас, было бы значительно легче, все было бы значительно легче, ну что ж, ничего не поделаешь, надо только не теряться и держать себя в руках, когда тяжело. В няньки я тебе взяла ветер, солнце и орла. Смотреть прямо на солнце и не бояться, что оно ослепит тебя, вот это и значит для человека — жить на земле.