Дикий мед

Всем хватило места на сене — Берестовский отодвинулся к самой стенке сарайчика. Конечно же Пасеков нарочно пришел с Мирных и Дубковским, — никаких разговоров, таким образом, не будет. Что ж, это очень хорошо… Никаких разговоров и не должно быть. Но по Пасекову не видно было, чтобы он боялся каких-то разговоров. После полета на штурмовку это уже снова был Пасеков во всей своей красоте, ни следа в нем не осталось от того Пасекова, который наклонялся в Людиной избе за карточкой, наклонялся и не успел поднять… Глаза Пасекова победно блестели, он был доволен собой, он оказался способным сделать то, о чем будет долго говорить весь корреспондентский корпус — от Черного до Баренцева моря, — недаром Мирных и Дубковский шли по сторонам у него, как ассистенты у знамени.

«Я все могу, — прочитал Берестовский на лице у Пасекова, и не только это, но куда больше: — Мне все можно».

Нагретая солнцем стена сарайчика пахла сухими досками, дальше некуда было отодвигаться. Берестовский закрыл глаза, чтобы не видеть Пасекова, напрасно — теперь он уже слышал его голос, спокойный, уверенный, ему показалось, что даже более спокойный и уверенный, чем всегда.

Главное в человеке — упорство, умение ставить перед собой цель и достигать ее, — говорил Пасеков, не сомневаясь в том, что он прав. — Человек должен быть хозяином своей жизни, а не плыть по течению…

«Куда это он гнет?» — с тоской подумал Берестовский и вдруг понял, что это же Пасеков специально для него говорит, что Пасеков не только считает себя правым, но и сочувствует ему, считает возможным поучать его, Берестовского.

— Вот хотя бы и Моргаленко, вы помните его, Павел? — сказал Пасеков, обращаясь уже прямо к Берестовскому. — Он говорил вам, что хочет быть летчиком… И стал летчиком, да еще каким! Вспомните меня, он еще будет командовать полком, а то и дивизией!

— А Маруся? — неожиданно для самого себя, проникаясь спокойствием Пасекова, спросил Берестовский. — Про Марусю вы ничего не знаете?

— Так что ж Маруся, — отозвался Пасеков небрежно, как будто Маруся чем-то мешала ему в эту минуту. — Не выбралась Маруся… На Северном Донце осталась, мы пролетали над теми местами.

— Вон как, значит, вышло с Марусей, — пробормотал Берестовский, поняв, что для Пасекова в этом ответе главное не Маруся, а то, что он, Пасеков, пролетал над теми местами, где Маруся погибла. — Вот, значит, как получилось…

С шумом и треском влетела во двор машина; шофер сразу же стал укладывать вещи. Из избы вышла Александровна. Пасеков поцеловал Александровну в обе щеки и задумался, почесывая кончик носа. Шофер как раз нес в машину небольшой сверток. Пасеков выхватил сверток у шофера и отдал Александровне, — он хотел уже давно это сделать, честное слово, да забыл, хорошо, что вспомнилось… Александровна сначала спрятала руки за спину, отказывалась, но, когда Пасеков показал ей пару сиреневого трикотажного белья и вафельное полотенце, сердце ее оттаяло, она вежливо поджала черные губы и запела:

— Золотой ты мой начальничек! Дай бог тебе здоровья и сохранения от врага…

Пасеков замахал руками:

— Что вы, что вы, Александровна, такая мелочь!.. Спасибо вам за приют, за тепло…

Мирных стоял поодаль, словно все это его не касалось, хотя белье и полотенце были записаны в его вещевом аттестате.

— Не мешало бы нам попрощаться с Княжич, — сказал Мирных, когда Пасеков собрался уже садиться в машину. — Вы как считаете, нужно быть вежливым?

— Обязательно!

Пасеков оправил гимнастерку и пошел за Мирных в хату к Аниське.

Берестовский с Дубковским сели на завалинке и молча закурили, Берестовский — свою обугленную трубку, Дубковский — самокрутку из черного трофейного табака, нарезанного длинными тонкими нитями.

— Итак, мы с вами остаемся вдвоем, — сказал после доброй затяжки Дубковский. — Княжич тоже получила вызов из редакции. У нее что, неприятности?

— Не знаю. Кажется, она, кроме того «тигра», ничего не сфотографировала, — ответил Берестовский.

Вернулись Мирных с Пасековым.

— До встречи! — поднялся Дубковский, а Берестовский, как автомат, повторил его слова и взмах руки.

— В Берлине! — крикнул Пасеков, садясь в машину.

— Не возражаем!

Одновременно хлопнули обе дверцы, машина выехала со двора. Берестовский и Дубковский прошли к воротам и увидели ее уже в конце хуторской улицы.

— Переходите ко мне, — предложил Дубковский, когда они возвращались. — Там ведь у вас паренек раненый.

— Подумаю, — сказал Берестовский. — Я очень привык к своему вороху сена за сарайчиком.

— Ну, как знаете…

Берестовский пошел дописывать свою корреспонденцию и увидел на Людином дворе святого Демьяна. Плотник был без шапки, лысина его в венчике серебристых волос сияла на солнце. На плече плотник нес три длинные и тонкие очищенные от коры жерди, они колыхались и почти касались концами земли; в свободной руке он держал кошелку с плотничьим инструментом.

Демьян поздоровался с Берестовским издали, сбросил с плеча на траву свои жерди и осторожно поставил кошелку.

— Надо все-таки поправить солдатке крышу, — сказал Демьян и нескрываемо враждебным взглядом посмотрел на трубку Берестовского. — А вы все бесу воскуряете?

Появление Демьяна во дворе обеспокоило Берестовского. «Неужели Люда капитулировала?». — думал он, глядя на крышу Людиной избы, в самом деле угрожающе осевшую и похожую на старое, изъезженное седло.

— Договорились? — спросил Берестовский.

Плотник посмотрел на него презрительно.

— Чего там договариваться! К кому она пойдет, ежели не ко мне? От молодых офицеров какая корысть? Некуда ей деваться, этой Людке. А мы свои, мы всегда тут, и струмент наш под рукой!

Он нехорошо засмеялся, показывая черные зубы. Стукнула щеколда; Люда вышла из избы с ведром в руке — к колодцу. Она остановилась, увидев во дворе Демьяна, и вернулась в сени. Можно было подумать, что она решила не связываться с назойливым проповедником. Но Люда только поставила ведро в сенях и опять вышла. Она была уже в своей будничной одежде, повязанная белым платком. Решительными шагами Люда пошла через двор к Демьяну. Он ждал ее, стоя над своими жердями; лицо его кривила фальшивая улыбка.

— Чего пришел? — вплотную подошла к нему Люда. — Чего тебя принесло?

Голос у нее был холодный, слова она выговаривала, будто цедила сквозь зубы ледяную воду.

— Да ведь надо все-таки крышу ремонтировать, — испугался ее решительного голоса Демьян. — А насчет цены ты не беспокойся, помиримся… С кем Демьян не мирился?

— Хочешь, чтобы я тебе в глаза плюнула? — совершенно спокойно сказала Люда.

— Бог с тобой, Люда, что ты говоришь? — будто защищаясь, поднял руки Демьян. — Бог с тобою, сумасшедшая!

Люда взяла Демьяна за грудки и встряхнула так, что он замотал головою, как тряпичная кукла. Руки у него были свободны, но он не решался оттолкнуть Люду, даже притронуться к ней боялся, только размахивал руками, как петух крыльями.

Люда оттолкнула Демьяна, схватила длинную жердь и ловко выбросила за ворота. Демьян что-то лопотал, клонясь то в одну, то в другую сторону. Люда схватила вторую жердь.

— Крой его, Людка! — послышался слабый голос от избы.

Бледный и исхудавший Кузя стоял на пороге с перебинтованным плечом, в одних черных трусах; его цыганские глаза сверкали, он даже приплясывал от азарта.

— Прочь со двора, святая падаль! — крикнула Люда, замахиваясь на Демьяна жердью.

Демьян подхватил свою кошелку. Жердь полетела ему вслед, как копье, и, просвистев мимо плеча, упала на дорогу за воротами. Выбросив и третью жердь со двора, Люда отряхнула руки и, тяжело дыша, пошла в избу. Кузя смотрел на нее с восхищением.

Из записок Павла Берестовского

Варвара Княжич нашла меня под вечер за сарайчиком и попросила устроить ее на самолет в Москву.

В новом танкистском комбинезоне ей было лучше, она казалась не такой неуклюжей, как в гимнастерке и солдатских штанах; комбинезон был просторный, сквозь немного открытую «молнию» виднелась сиреневая блузка. Только ее сапоги, совсем уже стоптанные и порыжевшие, оставляли желать лучшего.