Дикий мед

К капитану Жуку подполз сержант в растерзанной гимнастерке, кровь струилась у него по щеке, он утирался какой-то тряпкой и хрипел, лежа на животе:

— Капитан… слушай меня, капитан! Командира роты мина убил!

— Какой роты? — крикнул Жук.

— Нашей роты… Солодовникова мина убил… лейтенант Заречный теперь командует… Какой будет приказ?

— Приказ будет держаться, сержант! — отрываясь от телефонной трубки и только теперь узнавая сержанта, крикнул капитан Жук. — Да выбрось ты свою тряпку, Токомбеков, пускай тебя перевяжут…

— Зачем перевязывать? — удивился сержант, глянул на тряпку в своей руке и увидел, что она вся в крови; его темное скуластое лицо побледнело, черные узкие глаза сразу провалились и будто погасли.

Сержант ухватился за окровавленную щеку, пополз рукою выше и прошептал упавшим голосом:

— Как же ты будешь без уха, Токомбеков?

Из кустов выползла девушка с сумкой на боку и ловко начала бинтовать Токомбекову голову. Он сидел раскинув ноги, вид у него был растерянный, — нельзя уже было узнать в нем того смелого сержанта, который приполз на животе к командиру батальона с сообщением о смерти Солодовникова.

— Токомбеков! — крикнул капитан Жук. — Ты чего ж расселся? Без уха воевать можно! Давай к лейтенанту Заречному, пускай стоит — ни с места… Ясно?

— Ясно! — мотнул головой сержант, будто проверяя, прочно ли она сидит на шее, перевернулся на живот и пополз в тот ад, где была его рота.

В темноте Ваня привел майора Сербина к окопу бронебойщика Федяка.

Федяк не сразу понял, что надо Сербину от него, но к появлению майора в своем окопе отнесся совершенно спокойно.

Над Федяком висел тяжелый приговор, который надо было смыть кровью.

Федяк уже давно привык к мысли, что его кровь раньше или позже впитается в землю, поэтому приговор не казался ему слишком тяжелым, тем более что и вину свою он считал очень тяжкой. Как случилось, что после двух лет войны, проведенных изо дня в день на поле боя, он испугался немецкого танка, Федяк не мог объяснить ни на суде, ни самому себе. Если б это случилось с ним в первые дни пребывания на фронте, он мог бы объяснить свой поступок страхом, но он был старым солдатом и давно уже не чувствовал страха, во всяком случае был лишен его в той мере, в какой привыкают к мысли о смерти все старые солдаты, привыкают настолько, что могут при любых обстоятельствах владеть собою и контролировать свое поведение.

Что же случилось с ним, когда он увидел, как движется на него неуязвимый, разрисованный желтыми и черными полосами под натурального тигра немецкий танк? Конечно, он знал, что ни полосы на броне, ни страшное название не прибавляют танку силы, что надо бить по триплексам, по бакам с горючим, по гусеницам — и он остановится так же, как останавливались другие немецкие танки, но, зная это, Федяк все же выскочил из своего окопа, бросив ружье, и побежал, сам не зная куда и зачем.

— Как воюем, Федяк? — спросил майор Сербин, стараясь завязать разговор.

— По привычке, товарищ майор! — отозвался Федяк с еле уловимой насмешкой и над майором Сербиным и над самим собою.

О чем думал Федяк, трудно было понять. Одно было ясно: Сербина он не боится, как боялся недавно, стоя в лесу перед столиком трибунала, даже чувствует свое превосходство над ним тут, в окопе, где хозяин он, а не майор, который приговорил его к расстрелу.

«Хорошо, что Ваня уже ушел, — подумал майор Сербин, — не надо ему присутствовать при нашем разговоре… Почему не надо? То, что я хочу сказать Федяку, Ваня мог бы слышать! А что мне ответит Федяк?.. Может, и мне не надо было бы этого знать?»

В окопе был еще напарник Федяка, второй номер, он сидел прислонившись к стенке и громко дышал, будто спал.

«Без этого свидетеля не обойтись!» — опять подумал майор Сербин.

— Слышишь, Орлов, — сказал Федяк, перегибаясь через Сербина к своему напарнику, — сходи к комвзводу, скажи, чтоб патронов подбросили, боюсь, не хватит сегодня…

— Так принесли же вечером, — отозвался Орлов, которому не хотелось вылезать из окопа, хоть было еще темно.

— А ты все равно сходи, раз тебе велят, — мягко сказал Федяк, и Сербин понял, что дело не в патронах, что Федяк сам не хочет, чтоб Орлов присутствовал при их разговоре.

Орлов поднялся, оперся руками о бруствер и выбросил ноги из окопа.

Федяк вздохнул в своем уголке и проговорил негромко, глядя куда-то в землю, которая была и за спиною у него и перед грудью, разве что над головой ее не было:

— Шли бы вы лучше отсюда, товарищ майор…

— Это почему? — так же тихо отозвался Сербин.

— Не для вас наша работа.

Черное небо начало подниматься над окопом и отплывать вверх. Сербин уже видел лицо Федяка, оно вырисовывалось перед ним, медленно отделяясь от темноты, от земляной стенки окопа, само похожее цветом на серую супесчаную землю, в которой они сидели.

— Там, за рекою, не испугаешься, — медленно шевелил губами Федяк, — не испугаешься и не побежишь…

— Обижаешься ты на меня, Федяк?

— С чего бы?

Одно плечо Федяка резко выпятилось, поднялось к самому уху, потом вернулось на место, будто он удивился, пережил свое удивление и отбросил его прочь.

— Лучше бы вы все-таки пошли, товарищ майор… Никуда Федяк не побежит: некуда ему бежать, и нечего вам его сторожить. Правду говорю, я тут на своем месте, а вы идите на свое.

— За реку? — невесело сказал Сербин, чувствуя силу и убежденность слов Федяка.

Он пришел сюда потому, что жалел Федяка и не мог забыть, не думать о нем, хотел подбодрить солдата перед новым смертным испытанием, а оказалось, что Федяк сильнее, чем он, от своей силы жалеет его и готов прикрыть грудью: я тут на своем месте, а вы идите на свое… за реку… С Федяком нетрудно воевать, повоевали бы с немцем…

Ко всем ранам совести Сербина прибавилась еще одна. Сербин знал: сама собой она не зарастет, не закроется; для того чтобы заросла, закрылась эта рана, он должен что-то сделать. Но что? Повоевали бы с немцем, говорит Федяк и имеет право так говорить, потому что с кем он, Сербин, воюет? Не захотел бы и не пришел бы в этот окоп, и никто бы его сюда не послал… А раз пришел, то может и уйти, Федяк и сам хочет, чтоб он пошел на свое место. А кто его поставил на это место? На его месте легко и безопасно воевать, легче, чем на месте Федяка, но не Федяк судит его, а он судил Федяка… Правда, Федяк совершил преступление, за которое следует наказывать, но ведь и он мог совершить такое преступление, если б был на месте Федяка. Тут все дело только в том, что фашистский танк шел на Федяка, а не на него, поэтому ему легче было не совершить того преступления, которое совершил Федяк, поэтому и получилось, что он судил Федяка, а не Федяк его.

За бугром начали взлетать в небо столбы дыма и земли. К окопу подполз Орлов, тяжело свалился в щель и сказал:

— Комвзвода говорит, что патронов больше не будет, обходитесь, говорит, тем, что есть…

— Обойдемся, — спокойно сказал Федяк. — Патронов у нас достаточно, это мне в темноте показалось, что мало.

Орлов поглядел прищурившись на Федяка, ему с самого начала казалось, что дело тут совсем не в патронах.

«Стыдится, — подумал Орлов. — Стыдится меня Федяк… А что я ему? Сам не побежал только потому, что будто врос в землю… Но сегодня уж не побегу, и Федяк не побежит».

Огонь летел у них над головами. Все трое знали, что за этим безопасным для них огнем вскоре начнется другой, опасный огонь, и ждали его каждый по-своему.

Майор Сербин сидел в окопе между Федяком и Орловым и слушал, как они кричали друг другу:

— Ты писал вчера домой?

— Написать написал, но почтальон не пришел…

— А я так и не написал!

— Надо было написать.

— Что напишешь? Да и почтальона, говоришь, не было.

— Потом найдут, отошлют.

— Ну уж, что из того!

Федяк тихонько толкнул майора Сербина локтем в бок.

— Поменяйтесь местами с Орловым, мешать мне будете,