Дикий мед

Немцы, опомнившись после нашей контрартподготовки, навалились на батальон капитана Жука всей силой своего огня. Батальон сразу же понес большие потери. Спиридон Жук и Иустин Уповайченков, который лежал рядом с ним, уткнувшись лицом в землю, остались в живых.

Мимо командного пункта санинструкторы тащили к реке, под обрыв, тяжелораненых. Легкораненые ползли сами. Они несли с собой оружие — автоматы, бутылки с горючей смесью, большие противотанковые гранаты, бронебойные ружья. Капитан Жук приказал оставлять оружие на плацдарме. Вскоре в щели у командного пункта образовался целый арсенал.

Связь с левым берегом, где помещался штаб полка и в овраге расположились батареи капитана Слободянюка, была прервана в первую же минуту. Вскоре прервалась связь и с командирами рот. Связисты поползли во всех направлениях. Некоторые из них не вернулись, но связь была восстановлена. В это время и пошли на батальон капитана Жука немецкие танки.

Сначала из-за бугра высунулись длинные хоботы танковых пушек, блеснули гусеницы, танки взяли перевал и медленно поползли вниз по полю на окопы бойцов.

Уповайченков, поднявшись на локте, начал считать танки, но от волнения все время сбивался. Танки меняли направление, заслоняли друг друга, и ему не удавалось установить, сколько их выползло на поле.

— Шестнадцать «тигров»! — послышался отчаянный и веселый голос капитана Жука.

Уповайченков оглянулся. Спиридон Жук кричал в телефонную трубку, прикрывая мембрану ладонью:

— Своими глазами вижу шестнадцать, а сколько их всего!.. Есть держаться!

Веселый, отчаянный голос Жука успокоил Уповайченкова.

Было то мгновение на поле боя, когда все замирает в ожидании первого выстрела. Слышалось только грохотание танковых моторов да лязганье гусениц. Танки не стреляли, медленно сползая вниз по полю. Они выжидали, пока демаскируют себя огнем противотанковые пушки. Артиллеристы не открывали огня, чтобы преждевременно не выдать своих замаскированных позиций. Для пехоты танки были еще далеко — бойцы осторожно выглядывали из-за брустверов, держа наготове гранаты и бутылки с зажигательной жидкостью, ожидавшей своей минуты за тонкой стеклянной оболочкой. Вдруг в этой напряженной тишине чье-то сердце не выдержало — затарахтел длинной очередью тяжелый пулемет, захлебнулся, снова затарахтел, его скороговорку подхватили другие пулеметы, послышались выстрелы противотанковых ружей, взорвалась, подняв фонтанчик смешанного с песком дыма, вслепую брошенная граната. Танки продолжали ползти по полю, грохот моторов и лязганье гусениц отдавались тяжелым буханьем крови в висках Уповайченкова.

Что-то с резким металлическим звоном ударило рядом. Уповайченков оглянулся и теперь только понял, что тот странный корявый куст, под которым лежали на земле бойцы в зеленых шлемах, был противотанковой пушкой. Он вспомнил также, что перед выстрелом пушки ему послышался молодой свежий голос, крикнувший: «Огонь!» Теперь Уповайченков видел уже того, кому принадлежал этот голос.

Лейтенант в короткой зеленой плащ-палатке, собранной на тесемке вокруг шеи, с зеленой увядшей веточкой на шлеме, стоял на одном колене в двух шагах от пушки, подняв правую руку. У пушки два бойца тоже стояли на коленях, третий склонялся к пушке сзади.

Лейтенант резко рванул руку вниз и крикнул!

— Огонь!

Стрелка золотого огня вылетела из жерла пушки, в то же время лопнул воздух, небольно ударив Уповайченкова по ушам; он поглядел вперед и увидел, что перед танками по всему полю вырастают из земли столбы взрывов, а сами танки расползаются в разные стороны, будто каждый из них выбирает свое особое направление.

— Ну что они там, пускай дают! — услыхал Уповайченков раздраженный голос капитана Жука и увидел рядом с Жуком еще одного капитана, в артиллерийских погонах. Откуда он тут? Что значит слово «дают», которое с таким раздражением выговорил Жук? Очевидно, от этого артиллерийского капитана зависит, чтоб «давали», иначе Жук не стал бы к нему обращаться.

Уповайченков не мог охватить всей картины боя с тяжелыми немецкими танками, который завязывался на плацдарме. Глаза его выхватывали то ту, то другую подробность, но не объединяли их и не осмысливали. Ему казалось, что каждый тут действует отдельно и независимо от всех прочих. Лейтенант поднимает кулак, стоя на колене у своей пушки, и кричит: «Огонь!»; капитан Жук хрипит в телефонную трубку: «Не бойся, Солодовников, подпускай ближе»; артиллерийский капитан кричит что-то свое, и все это перекрывается грохотом выстрелов, взрывами, лязгом железа и ревом танковых моторов.

Тяжелый, как яростный удар грома, грохот орудийного залпа и отделенная от него лишь кратчайшим мгновением серия разрывов заставили Уповайченкова припасть лицом к земле. Уповайченков не чувствовал страха. Не чувствовал он и того подъема, который охватывает старых бойцов перед лицом врага. То, что чувствовал Уповайченков, скорее всего можно было назвать удивлением, потому что это и было удивление неопытного человека, который впервые переживает бой, — чистосердечное, неподдельное удивление новичка перед всем, что развертывается у него на глазах.

Все тут было не так, как представлял себе Уповайченков; не так, как писали фронтовые корреспонденты в своих очерках; не так, как это выглядело на фотоснимках с фронта, которые он отбирал для очередного номера газеты во время своих дежурств в редакции; не так, как показывали короткометражные выпуски кинохроники, и конечно же совсем не так, как изображали войну кинорежиссеры в снятых за тысячи километров от фронта художественных фильмах. Все было значительно проще и значительно сложнее.

Было еще одно «не так», которое чувствовал вместе со своим удивлением Уповайченков.

То, что все тут происходило не так, как он привык представлять себе по корреспондентским очеркам, фотоснимкам, короткометражным выпускам кинохроники и художественным фильмам, удивляло его меньше, чем то, что все тут происходило вообще не так, как должно было бы происходить. Уповайченков отбросил все «не так», которые возникали из его прежних представлений о бое и о войне в целом, а картина, развертывавшаяся перед ним, все еще не умещалась в те рамки, которые он мысленно создал для нее, и потому, что она ломала эти выдуманные Уповайченковым рамки, он не мог с нею согласиться.

Зачем капитан Жук так страшно вращает черными блестящими глазами, топорщит усы и перемешивает слова команды с отвратительной руганью, которая вырывается из его искривленного рта ужасными словосочетаниями, каких и представить себе нельзя?

Зачем снаряды и мины все время перебивают кабель, когда без связи тут ничего нельзя ни сделать, ни даже понять? Почему танки идут по открытой местности, где их так легко поразить, но их не поражают и не останавливают, и они продвигаются все вперед и вперед? Ведь стоит только хорошо прицелиться, попасть — и конец!

Почему снаряды отскакивают, не пробивают брони, даже когда попадают в «тигров»? Если они не могут пробить броню, значит, надо было сделать другие снаряды, которые могут ее пробить, — это ведь так просто!

Почему боец должен выскакивать из окопа, чтобы бросить под танк гранату или разбить о броню бутылку с горючей смесью? Ему редко удается беспрепятственно осуществить свое намерение: пулеметная очередь пришивает бойца к земле, — а этого не случилось бы, если бы он имел возможность бросать гранату или бутылку при помощи какого-нибудь устройства, не выходя из окопа.

Почему связисты так медленно ползут вдоль провода, припадая к земле каждую минуту, когда им кажется, что снаряд, гудящий в воздухе, предназначен именно для них?

Почему лейтенант у пушки вскидывает руку, поднимается во весь рост, увидев совсем близко, перед собою немецкий танк, и, не успев крикнуть «Огонь!», падает головой вперед на выгоревшую, истоптанную, засоренную ветками, листьями, какими-то бумажками, снарядными гильзами и щепками, неубранную землю?

Еще множество «почему» возникало у Уповайченкова как неопровержимое свидетельство того, что все тут идет «не так», и вызывало желание все переиначить, переделать по-своему.