Недобрый час

— Не хотите, чтобы я писал, так отрежьте мне руку! — орал на них Клент. — Не хотите, чтобы я мечтал, так отрежьте мне голову!

— Мистер Клент, мы рассматривали такой вариант, — жестко ответили ему.

Воспоминания об этой сцене не добавили Мошке хорошего настроения. На тот момент в ее распоряжении была лишь одна вещь, представляющая рыночную ценность: ее глаза, помноженные на то обстоятельство, что, кроме них с Клентом, никто в Грабели не умел читать. Сюда иной раз заносило газеты, по приказу из соседних городов на дверь суда вешали объявления и плакаты с разыскиваемыми преступниками, но будь листы испещрены птичьими следами, местные и то поняли бы больше. Последние две недели Мошка каждый день стояла на площади и предлагала прочитать газету, письмо, плакат или памфлет любому, кто заплатит пенни. Всю жизнь ее одолевал книжный голод, но сейчас ей завладел его куда более прозаический собрат.

Большинство интересовалось «Пинкастером», все хотели знать, как так вышло, что Манделион взбунтовался, герцог погиб, а во главе города встал бывший разбойник и до сих пор остается у власти, несмотря на неодобрение соседей. К сожалению, за неделю не осталось ни одного человека, незнакомого с историей. Мошка стала придумывать отсебятину, а люди, похоже, начали это замечать.

— Крикни еще раз, только нежнее…

— Да тут нет никого! — взорвалась Мошка. — На улице ни единой, чтоб тебя, души! Всем плевать, что творится в мире! Я продаю новости растрепанным голубям! Никто… оп-па, погоди…

Из здания суда вышел служитель. Он смущенно посмотрел на плакат, а потом прибил его к двери вверх ногами. Если в Грабели присылали текст закона или официальное объявление, судья неизменно приказывал выставить его на общее обозрение, как положено, хотя сам понятия не имел, о чем там говорится.

— Мистер! Мистер! Прочитать вам плакат? Мистер! Всего пенни!

Тот посмотрел на Мошку и провел рукой по лицу, убирая мокрые волосы.

— Ладно. — Он кинул ей пенни. — Только суть. Покороче.

Придерживая шляпку, Мошка нагнула голову, чтобы прочесть перевернутый текст.

— Это… — Промокшая до костей Мошка ощутила сухость. Жаль, что только во рту. — Это… уведомление о… новом налоге на… ножки стола.

— Ножки стола! — ругнулся мужчина. Он поднял воротник и, уходя прочь, буркнул себе под нос: — Дык, похоже, все к тому шло.

Мошка с белым лицом и отвисшей челюстью уставилась на плакат. На самом деле он гласил:

«Эпонимий Клент разыскивается за тридцать девять случаев мошенничества, подделки документов, продажи и оборота развратной и нелицензионной литературы. Также обвиняется в том, что выдавал себя за герцогского сына в бедственном положении, судью и коновала. Также обвиняется в том, что нарушал клятвы, сорок семь раз бежал под покровом ночи, не уплатив долги, грабил святилища, ускользал от правосудия, крал пироги с витрин и мелкие предметы с постоялых дворов. С корыстными целями придумал Лошадиный мор Великого Палтропа. Без лицензии играл на шарманке. Рекомендуем населению не одалживать ему денег, ничего у него не покупать, не пускать на постой и не верить ни единому слову. Несмотря на все заверения, он не заплатит вам послезавтра».

В долговой тюрьме Эпонимий Клент сидел под настоящим именем. А как иначе? Никто не назовется чужим именем, ведь можно разозлить своего Добряка-покровителя. Люди верили, что Добряки — это мелкие божки, отвечающие за то, что жизнь идет своим чередом, облака плывут в небе, куры несутся, а песок не летит деткам в глаза. Добряков слишком много, чтобы каждому посвятить целый день в году, так что они довольствуются несколькими часами. Во время какого Добряка ты родился, тот и станет твоим покровителем. Имя тебе дадут в его честь. И оно станет твоей судьбой, божественным даром, твоей сутью. Назваться чужим именем — все равно что отвесить богу пощечину или сунуть в тело новую душу.

Клента назвали Эпонимием, потому что он родился в час Фангавота, дарующего плавную речь, сказителя о великих деяниях. Беззастенчивый спутник Мошки запросто мог притвориться кем угодно, от верховного констебля до ежика, но даже он не стал бы называться чужим именем. Рано или поздно в Грабели заглянет грамотный человек, увидит объявление, а то и прочтет вслух…

— Добегались, — буркнула Мошка, — нам крышка.

Ей пришло в голову, причем не в первый раз, что добегался Клент, а ей не обязательно составлять ему компанию.

Стук деревянных подошв по мостовой слился с шумом дождя. Городок был крошечным, и вскоре перед Мошкой открылась дорога на восток. Под ногами зачавкала грязь. Дома бросились врассыпную, и Мошка осталась хлюпать носом посреди серых пустошей.

Вдоль дороги выстроилась комиссия по встрече: грубо вытесанные статуи нескольких Почтенных. Размокшее дерево будто покрылось темно-красной слизью. Вот Серослав с мечом в руках, вот Полдороги размахивает секстантом, вот Набатчик лупит в барабан.

Утро было посвящено Добрячке Углекоже, защищающей мясо от порчи и лишней жесткости. Но с полудня до заката наступало время Добряка Спрингцеля, льющего воду за воротник и прячущего жемчуг в раковины. Он отвечает за сюрпризы, и хорошие, и плохие. Кто-то повязал его статуе на шею корявую гирлянду из листьев, подчеркивая, чей настал час.

Как и все, Мошка с малых лет поклонялась Почтенным. Привычка требовала выполнять мелкие ритуалы, отдавая дань уважения божкам, чтобы те отвели крошечные и великие беды. «А что случится, если я откажусь?» — вопрошал ее острый, непокорный, практичный разум.

Мама Мошки умерла при родах, девочку растил отец, великомудрый и несгибаемый Квиллам Май. В семь лет Мошка осиротела — папа тоже покинул этот мир. В людской памяти он остался великим мыслителем, героем войны против кровавых Птицеловов, чья власть обернулась массовыми казнями. Но поскольку он выражал в своих работах весьма жесткие и радикальные взгляды на всеобщее равенство, то был сослан в едва не смытую вечным дождем убогую деревушку Чог. Там родилась и росла его дочь. Сколько Мошка себя помнила, деревенские относились к ее отцу крайне настороженно. Узнай чогцы всю правду о его взглядах, они бы небось сожгли его на месте… ибо Квиллам Май втайне был атеистом.

Узнав об убеждениях папы, Мошка потихоньку перестала кивать статуям Почтенных, молитвами успокаивать их и оставлять дары в часовенках. Оказалось, что дождь не мочит ее сильнее, молоко не прокисает быстрее и стаи волков не идут по ее следу.

Потому она без тени сомнения уселась на широкую голову Добряка Спрингцеля, чтобы пораскинуть мозгами.

«Пора прощаться с мистером Клентом, на этот раз — окончательно. Найду Сарацина, а этот неблагодарный бурдюк с помелом вместо языка пусть варится в своем соку».

Только куда ей бежать? На запад, в Манделион? Непростое дело. У нее там остались друзья, но после революции некие могущественные и опасные люди дали ей понять, что их с Клентом и Сарацином видеть в этом городе не рады. К тому же не факт, что она дойдет. Складывалось ощущение, что землю под ногами скоро охватит пожар войны.

С месяц назад города в окрестностях Манделиона торопливо приняли указы, запрещающие торговать с бунтовщиками. По идее, те должны были помереть от голода. На деле вышло иначе: в поселениях вроде Грабели, где сводили концы с концами исключительно за счет торговли с Манделионом, прилавки опустели, а в амбарах повесились мыши. Люди прикинули, что в Манделионе всяко не хуже, и пошли вливаться в ряды бунтовщиков. Теперь сторожа и прочие представители закона прочесывали местность в поисках беглецов. Тех ждали камеры еще гаже, чем у Клента.

Можно ли пережить зиму в городке или поселке к северу или к югу отсюда? Вряд ли. Скоро с деревьев опадут последние яблоки, холодные ветра унесут прочь остатки доброты и веселья, никто не станет платить, чтобы ему прочитали газету. Знания мало стоят, когда нечего есть. Как пережидают зиму мухи?

— А никак, — пробормотала Мошка, чувствуя, как из глаз течет вода. — Помирают, и все. Отсюда и будем плясать.