Четвертая власть

— А, это ты, — ответил Александр взволнованным голосом. — Как дела?

— Мне очень без тебя плохо. Приезжай…

— Сейчас не могу — работа.

— Так я про вечер говорю. Точнее, про ночь. Я так соскучилась… Я одену твой любимый розовый пеньюарчик.

— Давай не по телефону.

— А тебя что, прослушивают?

— Нет, не думаю. Но все–таки…

— Я же знаю, ты тоже по мне очень соскучился, правда? — щебетала Даша.

— Конечно, очень.

— Вот и приезжай. Я покрою твое тело детским маслицем, сделаю расслабляющий массаж, а потом мы будем заниматься любовью всю ночь. Как раньше, помнишь?

— Помню…

— До встречи, любимый.

Положив трубку, Александр протер платком вспотевший лоб и тяжело вздохнул. Мысли его витали где–то далеко отсюда. И почему супруга решилась вдруг ему позвонить, ведь после их ссор она почти никогда не шла на мировую первой? Впрочем, какое это имело значение? Соловьев жаждал сейчас только одного: чтобы поскорее закончился день и наступила ночь. В отличие от многих своих друзей, которым прискучили жены, Александр трепетал только от одного вида своей Дашеньки. Возможно, причиной тому была безумная любовь, но, скорее всего, Соловьев просто никогда не чувствовал, что Даша принадлежит ему вся от начала и до конца. Несмотря на годы семейной жизни, она оставалась далекой и неизведанной, и это манило Александра, как любого охотника. Впрочем, кто в их отношениях был охотником, а кто жертвой, за все время общения с супругой Соловьев так и не понял.

В это утро Володька проснулся жутко взволнованным. Вчера, когда он пришел домой, то свалился на кровать без задних ног, с трудом найдя силы для того, чтобы перекусить и избавиться от рези в желудке. А сейчас он словно горел огнем! Еще бы! Вчера состоялся его дебют на ЛТН. Как много он пережил, как много прочувствовал, как много испытал! Впрочем, самым важным было для него признание Алексея, своего учителя. Отметит ли наставник его талант или вновь обрушится с критикой, как было раньше?

Приехав в Останкино, Володька огляделся по сторонам. Казалось, здесь все шло своим чередом. Люди бегали из одного кабинета в другой и не обращали на него никакого внимания. Юноша медленно прошел в новостийную и, увидев Алексея, нервно сглотнул слюну. Что скажет его учитель? Как поприветствует? Уже тогда станет ясно, что ждет его дальше. Володька замер и не решался войти, но, наконец, Алексей обернулся сам и обратил внимание на стажера, топтавшегося в дверях.

— А, Володька, — радостно сказал он. — Заходи, гостем будешь.

— Ну как? — только и ответил стажер, пристально смотря в глаза Дмитриеву.

— А, ты про сюжет что ли? Так он просто отличный получился.

— Правда? — радостно вскричал Володька.

— Конечно! Более того, с этого дня ты член нашей команды.

— Ты хочешь сказать…

— Да, тебя приняли в штат. Поздравляю, коллега!

— Фантастика…

— Можешь прямо сейчас подписать в отделе кадров соответствующие бумаги. Ты принят!

— Ура! — закричал Володька и заключил Алексея в объятия. — Как же много это для меня значит! Вот это да! Я принят и так скоро! Сегодня самый счастливый день в моей жизни! Слушай, а когда меня будут назначать на съемки, как и остальных корреспондентов?

— Думаю, через пару дней, когда уладят все формальности с твоим приемом на работу.

— А можно я тогда сегодня поеду вместе с тобой?

— Ну а почему нет? Я не против.

— А куда ты направляешься?

— Да одного научного работника посадить хотят за шпионаж, вот я и еду к суду, где ему должны вынести приговор.

— Любопытно. А когда ты выезжаешь?

— Через двадцать минут.

— Отлично! Я буду ждать тебя внизу.

— Договорились.

Как и всегда во время работы, Дмитриев улавливал малейшие нюансы и подходил к самым банальным вещам с такой неожиданной стороны, что у Володьки захватывало дух. Когда из зала суда вышел адвокат научного сотрудника, все журналисты тут же набросились на него, требуя конкретных ответов по процессу. Но адвокат молчал и от всех вопросов прессы отделывался скудной формулировкой «без комментариев». Когда разочарованная журналистская братия наконец–то отступила, за дело взялся Алексей.

— Вы отказываетесь отвечать на все вопросы, правильно? — спросил Дмитриев.

— Совершенно верно.

— И значит, вы не скажете нам, за что именно хотят посадить вашего клиента на целых пятнадцать лет?

— Не на пятнадцать, а на девять, — машинально поправил адвокат.

— Говорят, ваш подзащитный пребывает в бодром расположении духа и нисколько не жалеет о содеянном?

— Полная чушь. Он глубоко раскаивается в том, что совершил и надеется на снисхождение суда. Извините, мне пора ехать.

— Как тебе удалось раскрутить его так легко? — удивился Володька.

— Очень просто. Я намеренно ухудшил истинное положение дел его клиента, и чтобы не очернять его в прессе и совсем уж не настраивать против него общественное мнение, адвокат был вынужден выдать правдивую информацию. Или, во всяком случае, нечто большее, нежели «без комментариев».

— Здорово придумано!

— Это с опытом приходит. А сейчас я рассчитываю поговорить с родственниками осужденного.

— Зачем тревожить их в такой момент? Из них ведь все равно ничего путного не вытянуть.

— Эх, Володька! Да пойми ты, что эмоции близких людей скажут гораздо больше, чем весь твой текст и вся твоя картинка. Их слезы, печаль, даже полная банальности речь — все это нельзя заменить даже на гениальный журналистский монолог. Сюжет должен быть живым, и ничто так не оживляет его, как глубокая драма.

Юноша взглянул на то, как журналисты наперебой терроризировали сначала жену, а затем и мать ученого. Реплики сыпались одна за другой, а операторы крупным планом снимали лица этих людей, и, словно вампиры, ожидающие крови, так и они ждали слез и плача, криков и негодования, ярости и истерик. Своими провокационными, где–то даже бестактными вопросами, журналисты умело подталкивали неискушенных родственников к выражению скорби, а операторы ловили каждый их взгляд, каждое их движение. Коршуны, разрывающие еще живую, но не способную сопротивляться добычу, змеи, умеющие укусить в самое незащищенное место, волки, нападающие стаей на одного… Выберите любую из этих ассоциаций — и окажетесь правы.

От этой картины Володьке стало немного жутко. Он снова засомневался, а стоит ли здесь работать, каждый день проникаться этим цинизмом и волей–неволей самому становиться таким же, как они? Но стажер быстро отбросил сомнения, отогнал их от себя, как назойливую муху. Какое ему дело до всех этих мелочей? Сегодня он стал членом великой команды, а через несколько лет может превратиться в настоящую звезду, о которой будут писать газеты и рассказывать по телевизору. Это желание было так сильно, что затмевало все прочие эмоции. Володька воспарил в облака, и сейчас вряд ли что–то могло омрачить их такой манящий, притягательный блеск…

Соловьев так и не смог заставить себя сосредоточиться на работе. Мысли совсем другого свойства навязчиво преследовали его и наполняли душу каким–то детским задором и предвкушением. Он мерил шагами свой кабинет, иногда останавливался и потирал руки, а затем сжимал кулаки и прикусывал нижнюю губу. Заметь его кто–то в этот момент — он бы решил, что Александр сошел с ума… Лишь навязчивый телефонный звонок вывел его из блаженного состояния и заставил вернуться из мира грез в мир реальный. Встряхнув головой, шеф отдела новостей снял трубку.

— Здравствуй, Саша. Это Анатолий Красницкий.

— Добрый вечер!

— Вот что, Саша. Есть один смутьян, по которому в завтрашнем выпуске надо бы очень серьезно пройтись. Думаю, ты понимаешь, о чем я.

— Хорошо, конечно. А кто он такой?

— Некий священник, отец Димитрий. Его координаты мои ребята тебе по факсу пришлют. А также краткую информацию, чтобы ты подумал, как его лучше свалить.

— Но дело в том, что я, кажется, знаю этого священника…