Страница 50 из 53
Кассир собирал ведомости со стола, и не оставалось сомнения, что, покончив с этим делом, он не замедлит сбежать из редакции.
— Товарищ кассир, я требую свои деньги, а не милостыню прошу.
— Товарищ Ромэн, вы что угодно можете требовать и… — кассир вдруг просиял, вспомнив: — к тому же у меня нет ключей от кассы. Совершенно забыл об этом…
Узел затянулся намертво. Положение безысходное. Но из суровой практики жизни Ромэн знал, что нет такого положения, из которого нельзя найти лазейки. Он напрягся и нашел ее.
— Товарищ кассир, я прошу у вас взаймы ту сумму, которая мне следует. Я очень прошу.
Кассир подумал.
— Если вы мне отдадите в червонных рублях, по курсу дня, то… пожалуй. Пишите расписку.
«События в Германии» протекали благополучно. В конце подали одну, грамотно написанную записку:
«Вот в Германии льется рабочая кровь. Монархисты торжествуют. Почему же мы смотрим на это сложа руки? Почему бы нам не послать одну-другую красную дивизию для действительной помощи германскому пролетариату?»
Ромэн вызвался ответить. Огласив записку, он прежде всего спросил:
— Тот, кто задал этот вопрос, пойдет ли он драться с германскими капиталистами, если бы его сейчас немедленно послали?
Молчание.
Сидевший на передней скамье молодой рабочий с досадой оглянулся назад:
— Ну же, ну? Кто подал записку? Шкура какая-нибудь?
Никто не отвечал. И вдруг собрание заволновалось, сразу несколько человек закричали, закричал и молодой рабочий:
— Конечно, пойдем! О чем разговор! Только рано еще! Надо выждать!..
— Записку подал шкурник, — констатировал Ромэн, прислушиваясь к нарастающему протесту пустого желудка, — и подал не потому, что ему очень жаль крови германского рабочего, а лишь затем, чтобы сделать неудачную попытку подковырнуть хоть чем-нибудь советскую власть. Ему ответили товарищи. Я, с своей стороны, скажу, что пока не выявилось полностью отношение германского пролетариата к событиям в Германии, и пока никто не просит нашей помощи в живой силе, мы не имеем права посылать своих дивизий. Все же мы и теперь оказываем ему большую поддержку, а не сидим, сложа руки…
По дороге на курсы Ромэн забежал в съестную лавку, купил фунт колбасы и булку, чем подавил ропот слабого тела. В общем, опоздал на четверть часа.
Начал лекцию в приподнятом настроении. Говорил о матриархате с таким теплым чувством, будто сам был некогда матерью древнего рода. О гибели первобытного коммунизма скорбел душой…
Неожиданно дали себя знать колбаса и усталость. Закренило в сон. По телу расползлась предательская истома. Голова с трудом удерживала равновесие. Веки хлопали, как незакрепленные ставни. Дал задания на дом, простился и вылетел с курсов.
С трудом кончил лекцию.
Мимо, к счастью, проходил трамвай. Вскочил на ходу. Когда брал билет:
— Товарищ кондуктор, разбудите меня у спичечной фабрики.
Публика весело переглянулась.
— На трамвае, товарищ, спать не полагается, — ответил кондуктор, пряча в усах улыбку.
— Но что делать, друг, когда дома спать некогда…
И, конечно, заснул, поместившись в уголке на задней скамейке.
Зал собраний спичечной фабрики горел огнями. Через открытые окна наружу вырывались крики, шиканье, свист. Летели горящими зигзагами окурки папирос.
— Я, кажется, в самый раз, — не без иронии отметил Ромэн, пробираясь за проклинавшим все на свете членом фабкома.
— Мы вас ждали, ждали и принуждены были начать. Разошлось собрание, ничего слушать не хотят… И все один конторщик, проклятый, пришлепнуть бы его из нагана… Да оно, положим, и председатель наш не без греха. Тоже — фортелист…
Президиум заседал на сцене. За кулисами Ромэна встретил председатель фабричного комитета. Горячей рукой крепко поздоровался с ним, но он не был взволнован, он был во всех своих пяти чувствах, этот маленький лобастый человек с большими очками на носу, — фортелист, как его нарек встретивший Ромэна член фабкома.
— Воюем, — проговорил он, благодушно и доброжелательно взглянул на Ромэна, примите, мол, и вы посильное участие.
— Ну, расскажите, в чем здесь дело?
— Э… чего там! Пойдемте. Я сейчас выступлю, и вы все поймете. Если нужно будет… наверно, нужно… — он взглянул поверх очков с комично-горькой миной, — выступайте после меня. Сейчас там ораторствует ба-альшой прохвост. Слышите, пожинает лавры…
Разгоряченные потные лица. Гул роящегося гигантского улья. Духота и завесы табачного дыма. На трибуне жестикулировал горячо и бросал в публику злобные обвинения против администрации, фабкома и поставивших их человек с длинными волосами, зачесанными назад, с изрытым оспой лицом и с папироской за ухом.
— Конторщик наш… прохвост… — повторил предфабкома, светясь улыбкой.
Ромэн сел за длинный стол на сцене, где уже сидели пять человек, и сейчас же почувствовал, что он снова голоден, голоден, как после длительной острой болезни. «Глупость сделал…. Нужно было купить больше колбасы и не спать в трамвае, не спать, а есть…»
Стараясь вникнуть в смысл обвинений оратора, бессознательно уперся в изъеденный профиль его неподвижным взглядом черных навыкате глаз. Оратор, вздрогнув, обернулся, скривил побледневшее лицо и сразу поплел невесть что о чеке, о кожаных куртках с наганами, о невинных жертвах.
— Вот прохвост! — шептал на ухо предфабкома, поместившийся рядом.
Несколько раз оратор делал движение рукой, словно желал стереть с лица своего примерзший взгляд Ромэна. Наконец, смешался и кончил под значительно меньший гул одобрения.
У Ромэна кружилась голова от духоты и обострившегося голода. Несмотря на это, он еще до выступления предфабкома понял всю несложную подоплеку, на которой беззастенчиво базировался в своей демагогии конторщик. Дело касалось нескольких пар обуви, которую должны были получить рабочие и которую, вот уже три месяца, почему-то не получили. Конторщик имел сильное влечение в фабричный комитет, не брезговал средствами и для своего выступления выбрал удачный момент. Но Ромэн заметил, что большая часть собрания не выражала восторгов во время его демагогической речи и лишь изредка мрачно гудела, отзываясь исключительно на слова, посвященные злобе вечера.
«Ерунда, — решил Ромэн, вспоминая обеспокоенное лицо завагитом горкома, — дело не стоит больших хлопот».
В следующие минуты ему пришлось изменить свое мнение.
Выступил «фортелист» — улыбающийся человечек, и зал с первых же его спотыкающихся слов загорелся огнем обструкции. Председатель собрания с трудом восстанавливал тишину.
Добродушно и нескладно предфабкома объяснял причины неполучения обуви. В общем — очень неубедительно. Выходило, что обувь и получена и не получена, — своеобразная фортелистская диалектика. Конторщик, укрывшийся в задних рядах и поддерживаемый кучкой единомышленников, выкрикивал ядовито:
— Представитель советской власти! Долой! Вон!.. Семейку свою обуваешь!..
Улыбающемуся оратору не дали договорить, смяв слабый огонек его красноречия смерчем негодования.
Подошел к пюпитру, заменявшему трибуну, Ромэн. Выждал, когда зал утихомирится; это он делал лучше, чем говорил. Затем выпил воды, потому что внезапно поднялась икота.
Говорил с усилием, будто ворочал глыбы, а не слова. Все время боялся предательства со стороны желудка. Разделался при помощи увесистых корявых слов с конторщиком. Вывел его на свежую воду. Затем обратился к аудитории. Не стыдя, не увещевая, спокойно, с паузами рисовал ей картину, как из-за жалкой пары обуви громадный коллектив, целая фабрика получает дурную славу на всю Республику, на весь Союз, быть может. Как злобно-радостно и жадно подхватывают враги советской власти каждое недоразумение, каждую размолвку в среде рабочих, и из глупого недоразумения растет и ширится чудовищная сплетня, дурманящая головы европейских рабочих.
Через полчаса в зале слышно короткое, сдерживаемое дыхание сотен грудей. Но стоило Роману упомянуть имя предфабкома, буря разражалась с новой силой.